Яков уже не рисовал, ничего. Осталась полбанки. Я попросилась помочь — выкинуть или закрыть. Яков сказал, что сразу краску не выкида́ет, потому что жалко, что выкидает, когда засохнет, что сейчас крышкой закроет, и сильно вонять не будет, что понесет домой, а потом уже.
Я попросила банку себе, подмазать то, другое.
Яков сказал, что даст.
Я спросила, сколько надо, чтоб буквы на материи высохли как положено.
Яков сказал, что до утра.
Я спросила, надо сторожить буквы или можно уже домой.
Яков сказал, что сторожить не надо, что буквы не денутся, что он уже раз сто проверял, так буквы никуда не девались.
Конечно, Яков про буквы пошутил.
А я ж не пошутила.
Я сказала «до свидания» и пошла одеваться.
А Яков сказал:
— Изергиль! Пусти меня чай пить до утра. У меня ж в хате и сахара нема, и ничего нема. А тут — не могу, замерзну, надо ж окна пооткрывать от клея…
Я потерялась.
А Яков сказал:
— Не бойся за себя, я ж по-товарищески. И поговорить надо.
Конечно, я за себя перед Яковом не боялась. Я за себя и перед Мурзенкой не боялась.
Я шла по лестнице на первый этаж.
Яков тянулся назади и молчал.
Свет был, а потом переставал, когда мы проходили дальше. Яков меня предупредил, что будет выключать, чтоб я не ойкала.
Когда я ступила на первый этаж, света не стало нигде.
Яков сказал, чтоб я стояла.
Я и без приказа уже стояла. Темно, так потому.
Яков сказал, чтоб я повернулась до стены.
Я повернулась и уперлась в картину с Щорсом.
Картина светилась и выпрыгивала. Я подумала, что картина тоже сделана с рыбных красок. Я шморкнула носом, картина не воняла. А там же и кони, и люди, и все-все.
Яков сказал:
— Ты, Изергиль, не нюхай, ты сюда смотри.
Яков показал на чернявую женщину в хустке. Я эту женщину уже знала с первого дня.
Яков сказал:
— Чтоб ты знала, эта женщина — жинка Щорса Фрума Хайкина. Тоже наша, с Новозыбкова. Огневая женщина. Я сразу понял, что это ты и есть. Я тебя сначала с окна увидел, ты за Дмитром бежала, аж спотыкалась. Кровь всегда покажет. И по виду, и по всему.
Я подумала, что Яков опять стал дурной.
— Ага, Яков, это я. И там я, и тут я тоже. Ага?
— Не. Ты тут, а она там. Только она — это ж ты и есть. Понимаешь? Про кровь понимаешь?
Конечно, я сказала, что понимаю, и пошла до дверей.
Пока Яков отмыкал и замыкал двери ключом на мотузке, я держала банку с вонючим. И надо ж такое — буквы мне не воняли, а банка воняла.
Потом я хотела на секундочку подумать про кровь. А не подумала.
Мы пошли на остановку через горсад.
Если б я с Яковом шла на улице в день, мне было б стыдно. Конечно, у меня пальто было не новое, я ж только наметила новое. А у Якова было не пальто. Когда Яков меня убивал, я хорошо не рассмотрела, только подумала, что у Якова обдергайка. Допустим, ты работаешь в месте, так ходи человеком. Допустим, у тебя обдергайка и настала зима. Ты ж хоть репьяхи с подола повыску́буй! Когда осень, можно и с репьяхами, а зимой — уже стыдно.