Яков подскочил, где сидел.
Я, конечно, подскочила тоже.
— Граната! Я сразу понял! Гады! Кидаюсь к пульсу товарища! Пульса нету! Пульса нэма!
Щитай, ничего у товарища нэма! Голова есть и еще трошки, что возле головы было. Остальное — не дай боже!..
Я подумала, что Яков дошел до не дай боже, и заплакала.
Яков сказал:
— Слухай-слухай! Главное ж дальше!
Я перестала плакать.
— Конечно, я не должен был так ки́даться. Надо было подождать на моем месте, может, появится кто с засады. А я не стерпел… Понимаешь?
— Понимаю! И я б не стерпела!
Я это сказала честно.
Яков принял эту мою честность.
— Потом так. Я закидал снегом кровь Ященки, а самого прикопал в сугробе под стенкой. А уже светает, а я на снегу — как столб, на кило́метры видный. Опять надо ждать темени. Жду в хате — двери выбило, а стены ничего, и крыша тоже ничего. Я двери заставил чем было — стол стоймя поставил и обгороелое сверху наложил. А печку ж не затопишь… Холодюка! Трошки хлеба с салом подъел, воды натопил на щепках.
Про маскировку не забываю. Сижу тихо. Был момент, я услышал — далеко ехали люди, вроде на санях, — песни пели. Свадьба или как…
Потом стало темно. И веришь — приперлися волки. Слышу — копают лапами. Они ж Ященку моего копают! «Нет же, — думаю, — не дам товарища на съедение!» Вышел с хаты и буквально голыми руками отогнал волков — трое было, сволочей… Занес Ященкову голову в хату. Решил другое его не тащить. Сказал: «Прости» — и не потащил.
Положил голову в угол. И показалось мне это сильно нехорошо. Положил заместо стола на табуретку — на доску — лежит голова, чистая паляныця. Сам сел тоже ж на табуретку, навпротив.
Начал я есть свою еду и с Ященкой говорить. Докладывать. Потом думаю: «Если я щас буду понимать, что голова мертвая, я ж с ума сойду».
И я решил такое — человек живой, пока человек ест. И я для понимания жизни своему товарищу в рот положил хлеба. А между прочим, у меня уже хлеба — совсем крошки. Мы ж на сутки шли. Понимаешь?
Допустим, моя голова уже ничего на свете не понимала.
А мой язык сказал:
— Понимаю!
— Я с той самой хаты ушел утром еще через день и ночь. Сам ушел, а Ященку оставил. На табуретке на доске, с хлебом и оставил. Пускай знают — партизан и мертвый — живой.
Яков взял кусок хлеба, откусил столько, что не поместилось.
И с всем этим внутри Яков спросил:
— Про крошки понимаешь?
Конечно, я сказала, что понимаю навсегда.
Кушал Яков с аппетитом. А я кушать уже не хотела. Ни хлеба, ничего. Чай закипел, так я налила себе и пила голую заварку.
Яков не останавливался в еде, а до света еще было много часов.