Мы снова двинулись с места и шли по широкой аллее молча. Деревья отбрасывали на асфальт длинные ломающиеся тени. По сторонам аллеи стали появляться красочные щиты на крепких чугунных ножках. На плакатах то маслянисто кудрявились облака со стрелами истребителей, то сигары ракет подпирали грузное небо. Эти рисунки вроде бы вернули Потанина к прежнему разговору, и он продолжил:
— Мир наш спокоен относительно, на стыках и швах нет-нет да и заискрится. Варят господа сварщики. Им только «автогены» подавай!
— Спорить не буду, — согласился я. — И спорить с тобой трудно. Ты никаких оттенков не признаешь. — Я глянул на его полковничьи погоны и улыбнулся.
— С оттенками ты, Сергей, к женщинам обращайся, они очень любят это. И вообще ты, как я посмотрю… — Виктор Иванович покачал головой, глянул на меня как на безнадежно конченного человека и пояснил: — Разве с тобой столкуешься, ты сам стихи пишешь. А я в гуле турбины улавливаю журчание всяких там ручейков и шелест девичьих платьев. Там, в небе, все мои ахи и вздохи. — Потанин засмеялся. — Что поделаешь, если у меня так в жизни сложилось. Вначале я узнал, что «Максим Горький» — это такой большой самолет, а потом уж узнал, что это еще и великий писатель. К тому же Горький и эпиграф к инструкции по технике пилотирования придумал: «Рожденный ползать — летать не может».
— Ты тоже придерживаешься этого принципа?
— В каком смысле?
— Ну, не видишь никаких оттенков?
— Как сказать… — споткнулся полковник. — Сформулировано верно.
— Но это ведь общее решение. А мы имеем частный случай.
— Ты на Прохорова, что ли, намекаешь? У Прохорова… Слушай, хватит об этом. Сейчас ко мне пойдем.
Старую знакомую увидеть желаешь? Ты ее хоть помнишь?
— А как же, само собой! Во всяком случае, тут уж без словаря обойдусь, — сознался я и почувствовал в душе робость, непонятную тревогу, сладкий, щемящий укол. В общем-то, верх брало любопытство. Память, память… Хотя память тут уж создать ничего не может, может только разрушить…
— У тебя-то как семейная жизнь сложилась? — спросил Виктор. — Я слышал, что ты на дочери инженера Васильева женился?
Густел закат. Солнце сходило на нет, обрамляя линию горизонта радужной каймой. Лучи его лишь трогали розовыми отсветами макушки деревьев. Высоченные литые стволы золотистых сосен вроде бы поднялись повыше — им было жаль расставаться с небесным светилом. Голоса в гарнизоне раздавались все громче и громче: общий аэродромный шум распадался на звенья. Тишина твердела.
— Да, Аля Васильева стала Алей Стрельниковой, — подтвердил я.
С Алей я познакомился в училище. В тот день я пошел в увольнение в город. Мне надо было купить зубную щетку и пасту. Я избегал весь город, но магазины в воскресенье были закрыты. Ноги стали тяжелыми, и я решил где-то посидеть, передохнуть, а потом сходить в кино. Свернул в сад и сел на первую попавшуюся скамейку. Вначале я как-то не обратил внимания, что на самом ее краю сидела девушка. Она неумолимо свела тонкие брови и читала. Я внимательно оглядел ее: в синий горошек платьице, прямого фасончика, но сшитого ладно. И сама она ладная: лицо по-детски открытое, добродушное, волосы старательно приглажены, глаза большущие в пол-лица, и губы сочные, яркие, в ушах красные камешки.