Правда, я козлят не пас, когда жил в деревне у деда с бабкой, но по хозяйству помогал много. Работали до ночи; о конце работы давал знать дед, загоняя в хлев скотину. По крику совы запирали двери на засов, закрывали окна, и в доме было не продохнуть от удушливого запаха спелых фруктов, засыпанных в мешки. Особенно терпко пахли груши. Пламя керосиновой лампы дрожало от непонятно откуда взявшегося сквозняка, ночные бабочки так и падали в лампу, поджариваясь на огне. На следующий день приходилось отмывать стекло от приставших к нему крылышек и тонких лапок. Старики храпели на своей железной кровати; дед, выпростав руки из-под одеяла, вздрагивал во сне и крушил кулаками царгу кровати, на которой были нарисованы цветочки и птички, давно уже почерневшие и засиженные мухами.
Вот уже почти четырнадцать лет, как я работаю здесь, на штанах моей спецовки — штамп «Катена-Зюд», на блузе, на куртке — повсюду — «Катена-Зюд». Моему деду-крестьянину лучше. Хотя у него на заду заплатки, да и все тряпье латано-перелатано, но зато без надписей. У стариков все было заштопанное: одежда, простыни, стеганое одеяло, занавески, парусина для сбора оливок, мешки. В воскресенье к мессе дед принаряжался; черный костюм висел на нем как на пугале, ворот на белой рубашке был потерт, галстук напоминал все что угодно, только не галстук. Уголки воротничка все время топорщились, как усики антенны.
Я впервые надел «фирменную» куртку. Холодно, уже октябрь. Вчера вечером нахлестывал дождь. Крестьяне при свете красноватых лампочек (все краснее становятся и виноградники) беснуются, глядя на ливень, — тыркают стулья, кошек, детей, кастрюли и проклинают всех святых. Дождей не было с июня.
Опять рабочий день. Так было, кажется, целую вечность. Сегодня тоже придется ломать голову, как добираться до работы: местечко, где я живу, никак не сообщается с заводом. Аньелли[2] не сумел продать мне одну из своих душегубок и наказывает меня за это. Жители поселка знают, что у меня нет прав, и смотрят на меня как на дефективного: глядите-ка, не умеет даже водить машину.
До моего «Шаблина» — это легкий и скоростной токарный станок — не дотронешься, такой он холодный. Собранное из металлических листов помещение цеха — настоящий ад, мы подыхаем и летом, когда железо накаляется, и зимой, когда оно выстывает. Пробуем немного согреться — со вчерашнего дня осталась еще тысяча штук тефлона. Тысяча — не так уж много, иногда их собирается до десятка тысяч, все, как один, красивые, чистые и такие маленькие, что, пожалуй, могли бы уместиться в кармане. Эти детали как грибы: чем больше их собираешь, тем больше их вырастает. Вот я и вкалываю как одержимый. Не знаю, что и придумать, чтобы на них не смотреть. Мне кажется, из глубины пластмассовой красной коробки они надо мной смеются. Десять тысяч штук! Пробую положить поверх коробки бумажный лист, проделываю в нем дыру и сквозь него достаю эти проклятые детали, так по крайней мере я их не вижу и они не гложут мне душу.