— Мы приноситт огромный извинений за твой задержка, госпожа! Ты и твои спутницы можетт проходитт.
Что было в грамоте, Олянка рассмотреть не успела: свиток тут же скрутился и снова стал костяшкой. Куница озадаченно вытаращила глаза и высунула кончик языка: уф, проскочили!
На улицах их ещё пару раз останавливали навии-стражники, следившие за порядком, но неизменно костяшка-молвица простирала над девушками свою защиту, превращаясь в некую охранную грамоту, написанную, очевидно, на языке захватчиков. Воины сразу становились почтительными и больше не задерживали их. Что же там было написано? Олянка могла лишь гадать. Не хватало ей, видно, ещё одного паучка — в глазу, дабы понимать и письменность врага. Скорее всего, говорилось там, что она — какая-то важная особа, а Куница и девушки — её свита.
Они благополучно добрались до дома кузнеца Лопаты. Сердце Олянки дрогнуло при виде родного крова... Вернее, когда-то бывшего её родным. И надо же было такому случиться, что дверь распахнулась, и на пороге показался именно Любимко — живой, здоровый и невредимый.
— Олянка! — обрадовался он. — Сестрицы!
Он жил здесь на правах подмастерья, ученика кузнеца. Осваивая ремесло, он обучал братьев и сестёр Олянки разным наукам — из тех, коими владел сам. Из-за разногласий с отцом он покинул усадьбу.
— Что там сейчас творится? — тут же обеспокоенно спросил он.
Олянка сдержанно рассказала. Слова звучали сухо, блёкло, не отражая и десятой доли гнева, горечи и боли. Узнав, что матушка погибла, Любимко чуть не рванул в усадьбу, чтобы своими руками поквитаться с душегубами, но Лопата своими огромными ручищами поймал его в дверях и оттащил назад.
— Да постой ты! Куды побёг, головушка горячая? Охолонь малость, подумай. Матушку твою уж не вернёшь, а эти звери тебя убьют — вот и всё, что из этого выйдет.
Сказав «эти звери», он виновато покосился на Олянку: не обидел ли? Ведь она тоже в некотором роде... сродни навиям.
— Батюшка, я всем сердцем считаю их врагами, — твёрдо сказала Олянка, поймав и этот взор, робкий и вопросительный, а за ним — и саму мысль. — Ежели они и станут говорить, что Марушины псы и навии — братские народы, то не верь им. У нас на Кукушкиных болотах их никто не поддержал и поддерживать не станет.
А про себя, уже беззвучно, она добавила: «Уж если сама Бабушка, их соотечественница, им от ворот поворот дала, то что о нас говорить?»
Родные присматривались к ней не то чтобы со страхом, но настороженно: она ли? Или обращение в Марушиного пса не оставило в ней и крупицы прежней Олянки? Они не решались приблизиться, боялись обнять, но в глубине глаз теплилась надежда. Олянка не настаивала на объятиях, видя, что им непривычно и боязно. Но хотя бы не отворачивались, не гнали, не травили собаками — и на том спасибо.