Еды в доме было мало: навии опустошили кладовку. Только сухари остались, сушёные грибы, морковка да немного старого, поеденного жучками пшена.
— Грибы они не взяли, от наших грибов у них несварение, — усмехнулся Любимко.
Младшая сестрёнка Достава хворала. Слыша надсадный детский кашель, Олянка хмурилась, дёргались струнки в душе: помочь, вылечить!..
— Как занемогла она у нас в начале осени, так всё никак не может выздороветь, — вздохнула матушка.
— Жаль, то снадобье кончилось давно, — глухо промолвил Любимко. — А как было бы кстати... Оно ведь меня исцелило.
Он сидел за столом, вцепившись себе в волосы руками, убитый новостью о смерти матушки Вестины. Видно, сокрушался, что не было его там... Но что он мог сделать? Наверняка погиб бы, защищая матушку, а потом навии всё равно бы и до неё добрались.
— Благодарю, что сестриц спасла, — проговорил он, поднимая бледное, посуровевшее лицо.
— Не я одна спасала, — улыбнулась Олянка, кивая в сторону своей спутницы-оборотня: — Это Куница, тоже с Кукушкиных болот. Большой знаток задниц! (При этих словах Куница хмыкнула, Любимко глянул на неё удивлённо, не зная, улыбаться ему или нет). А насчёт снадобья... Я попробую его сварить. Бабушка дала мне кое-что с собой.
Вот и пригодились травы целебные. Бросив щепоть в кипящую воду, Олянка впитывала тепло домашнего очага, от которого она уже почти отвыкла. Каждая трещинка здесь ей была знакома, каждая половица — родная. Каждый горшок, каждая ложка. Ничего дома не изменилось.
Когда отвар остыл, она вынула кинжал из самодельных кожаных ножен — тот самый, что они с Куницей в подземелье нашли — и надрезала себе руку. Струйка крови из уголка рта матушки Вестины... «Дочек спаси». Значит, видела она в глазах Олянки, что не как враг она пришла, а как друг. Челюсти стискивались, ненависть к иномирным захватчикам горела под сердцем. Она размешала ложкой отвар, поднесла к лицу, вдохнула терпкий травяной дух.
— Кровь оборотня — сильное целительное средство. — Олянка налила отвар в чарку, поставила на стол. — Она была и в том снадобье, которое вылечило Любимко.
Он смотрел на неё с блеском нежной, влажной боли. Не забылось, не угасло в его груди чувство, но что, кроме сестринской любви и тёплой привязанности, могла дать ему Олянка? Глазами сказав ему: «Не надо», — она поднесла чарку к губам больной сестрёнки. Та стонала и бредила, никого не узнавая. Приподняв её голову, Олянка бережно влила ей в рот отвар.
— Пусть спит теперь.
Матушка, робко заглядывая ей в глаза, сказала:
— Уж прости, гостья дорогая... Нечем нам тебя попотчевать. Всё навии эти проклятые выгребли. У нас у самих зубы на полке.