Бабушка зажала надрез пучком сушёного мха и примотала сверху ремешком. Отвар издавал терпко-травяной дух, а теперь к нему добавился запах крови.
Непогода не утихала. Ветер бесновался и выл зверем, в непроглядной пурге нельзя было ничего рассмотреть: сплошная снежная каша в воздухе, которую даже вдохнуть холодно. Оборотни сидели по своим шатрам, занимаясь кто чем: дети возились и играли, взрослые шили и чинили одежду да вспоминали песни и сказания о боях и стычках между стаями. Олянка узнала, что Марушины псы — не единый народ, а ещё и делятся на Приморских Рыбоедов, Древесных Крикунов, Чудинов Сосновых, Балаболов, Мухоловов, Востроглазов, Дулгошей, Жигирей... Каких названий только не было!
— А почему Балаболы? — с улыбкой шёпотом полюбопытствовала Олянка.
— Балаболят потому что, — фыркнула Куница. — Болтуны такие, что ну их к лешему. Знавала я одну девицу из этих самых... У-у! Сорока-трещотка. Не заткнёшь. — И она махнула рукой, сморщившись от воспоминаний. — Их, кстати, ещё Сороченями кличут.
— И что, неужто они никогда не молчат? — удивилась Олянка.
— Тихие они, только когда спят.
Стая на Кукушкиных болотах называлась просто — Стая, но было у них и другое название — Свóи.
— Все, кто в стае — свои, потому и Свóи, — объяснила Куница.
— А прочие — чужие?
— Вестимо, так.
Свумара, Свиреда, Сваша — многие имена здесь начинались на «Св». Свои... Эта стая считалась самой сильной и сплочённой. Про Бабушку ходили рассказы, что она одним взглядом способна остановить сердце — как у человека, так и у оборотня. Потом, если надо, она могла этого бедолагу и оживить, стукнув по груди. Каждые пять лет она впадала в оцепенение на месяц: не пила, не ела, даже не дышала. Из этого небытия она возвращалась полной новых сил, оттого, наверное, и жила на земле уже который век. Ещё говорили, что она давным-давно пришла прямиком из Нави, где у неё осталась старшая сестра — верховная жрица Махруд...
Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса.
— Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»?
Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары — тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету.
— Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. — Её рука что-то ловила в пространстве — одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: —