— Я хочу, чтобы ты меня любила, скучала, когда меня нет.
— Мне некогда скучать, — отвечала дочь, — столько уроков и еще изостудия.
— А маму любишь? Деда?
— Ну, почему мне их не любить? Они хорошие, они самые лучшие.
Он не терял надежды достучаться до нее, увидеть на лице дочери хотя бы детскую растерянность. Но Света на все его вопросы отвечала четко, без сомнения. Он спрашивал:
— А если бы они были самыми плохими?
— Папа! Не надо представлять самое плохое и вообще не надо представлять того, чего нет.
Если бы ей было лет пять или пятнадцать, ему проще было бы найти с ней общий язык. Но одиннадцать лет, сделал он вывод, — это возраст попугая, повторяющего чужие слова с достоверностью собственных. Однажды она ему сказала:
— Вы с мамой то расходитесь, то сходитесь, а у меня от этого расстраивается психика.
Уж до этого она сама додуматься не могла.
— Противно, — сказал он, — когда человек в твоем возрасте произносит слово «психика».
Нелегко было и с Катей. Он возвращался с работы, раздевался в прихожей и чувствовал, что тишина в квартире напряженная, неестественная, словно разговор, который они оборвали на полуслове, мешал им взглянуть на него. Катя стряхивала с себя оцепенение, накрывала стол на кухне и выходила. Теща следовала за ней, а он, отвыкший от домашней еды, презирая свой голод, набрасывался на жареную картошку, на котлеты, источавшие слабый запах чеснока и горячего жира, выпивал большую чашку холодного компота и потом долго сидел за столом, оттягивая встречу с тестем, женой и дочерью.
Спасали Светины уроки. Он проверял ее тетради, следя по учебнику, слушал стихи, которые ей задавали выучить наизусть, и, если поправлял в каком-нибудь слове ударение, Света вопросительно глядела на мать, сомневаясь в его правоте. Телевизор был повернут экраном к дивану, на котором лежал старик. Он включал и выключал его по собственному желанию. Арнольд Викторович уходил в комнату, в которой по разным стенам стояли две кровати, шкаф для одежды и высокое зеркало на низкой длинной тумбочке. Это была их с Катей комната, именуемая в квартире спальней. Вторая кровать стояла здесь все годы, пока он отсутствовал.
Директор Полуянов представить себе не мог, какое облегчение испытал Костин после разговора с ним. Сначала в главном инженере кипело негодование: я не Доля, меня в козлы отпущения вам не провести! Потом, поостыв, посидев два часа в вестибюле Дома пионеров в компании бабушек и мам, он пришел к выводу, что все случившееся явно к лучшему. Из того личного жизненного тупика, в который он забрел, вернувшись к Кате, наметился выход. Он уедет. Не от Кати. Он уедет из города, с комбината, где ему больше нечего делать. Пусть они латают здесь свой тришкин кафтан, он в эти эксперименты больше не играет. У него редкая специальность, порядочный стаж работы, его оторвут с руками и ногами на любом хлебном предприятии. А здесь ему уже ничего не светит. Кате он скажет все начистоту: ему надо уехать, он устроится на новом месте, и тогда пусть она выбирает — приезжает к нему со Светой или остается со стариками. Всем вместе им жить невозможно, из второй попытки, она же это видит, ничего не получилось.