Давненько он ей это обещал. Приезжал на летние каникулы и говорил: «Вот вырасту, выучусь на капитана и повезу тебя по реке далеко-далеко». Бабушка отвечала: «Становись скорей капитаном, а то состарюсь и не дождусь».
Ни он, ни она тогда не знали, что на капитана выучиться невозможно. Дипломы выдают всем одинаковые, а капитанами назначают не сразу и не всех. Но он с пяти лет знал, что будет капитаном, и уверял, что повезет ее на большом пароходе. Тогда же он обещал ей и самовар. Но дед опередил, купил в городе на толкучке старый круглый самовар с медалями на пузе. Медалей было четыре, по две с разных сторон. Угли для самовара выгребали из-под таганка и хранили в ящичке с крышкой.
Деда он почти не помнил. Когда дед умер, бабушка сменила его, надела дедовы сапоги и тужурку и стала бакенщицей. С лодкой управлялась умело, и огород у нее был на диво. Что огурцы, что капуста осенью — хоть на выставку.
«Заливные места, — говорила бабушка — не одна земля, вместе с речкой стараются».
Раз в неделю она разжигала самовар, несла его, сдерживая дыхание, на вытянутых, одеревеневших руках к столу. Внука к поющему самовару не подпускала.
«Ошпаришься — что я с тобой делать буду? Где лекаря тебе возьму?»
Выходило, что заботилась она не о нем, а о себе. И в остальном так же: «Сними ботинки, где я тебе новые возьму, когда учиться поедешь?» Он бегал босиком, а она набивала в ботинки тряпки, смазывала верха постным маслом и прятала их, а выдавала только перед отъездом.
Бабушка была разная. Та, что стояла в рост в лодке, приближаясь к берегу, с шестом в руках, была сильная, с зычным голосом. Она привозила в мешке магазинный хлеб, соль, сахар, бутыль масла. Подоткнув юбку, прыгала без брызг в воду, подтягивала лодку, навешивала на цепь замок. Это был единственный замок в их хозяйстве: двери в избе и в сарайчике замков не знали. Он ждал новостей, ведь ездила бабушка в райцентр, а там и стадион, и кино. Бабушка отмахивалась от его вопросов. «Какие там новости, когда простора нет. Толкутся».
Бывала она и другой: старой, обидчивой и обижающей. Глядела на внука, прищурив глаза, и отчитывала: «Вырастешь и усвистишь. Да еще женишься на городской. Уж тут не только бабку свою, сам себя не узнаешь». Адам клялся, что такого не будет, и вообще он никогда не женится, станет капитаном, заберет бабушку к себе, и станут они жить вдвоем в большом городе, в большой квартире с электрическим светом и телевизором.
Но хуже всего было, когда бабушка становилась третьей, непохожей вообще на себя. Глядела на внука как на чужого, с насмешкой, разговаривала с козой как с человеком, а вечером спускалась к реке и там пела. В такие дни Адам ее боялся, залезал на холодную печь и не мог уснуть — ждал, когда вернется. Ему в голову не приходило, что бабушка приложилась к стопочке; даже когда натыкался на пустую бутылку, не мог связать воедино ее и бабушкины песни, доносившиеся из темноты. Все казалось, что в такие дни на бабушку каким-то образом влияет коза Настя. Это она своим безумным взглядом подчиняет бабушку, и та начинает тоже чувствовать себя козой.