— Головачев стрелял, — тихо сообщил парень.
— Очень хорошо. Позовите ко мне милиционера, — продолжал невозмутимо распоряжаться Батыев.
Кудлатый, растрепанный, поднятый с постели милиционер, обросший жгучей черной щетиной, сердито пялил глупые голубые глаза.
— Ничего не делаешь? — быстро спросил его Батыев. — Спишь? Ты спишь, а кулаки не спят. Не думают спать.
Милиционер сердито чесал поясницу.
— Сколько хозяйств описано?.. Нет таких?
— Ни при чем я. Рябовских виноват, — выдавил из себя милиционер.
— Теперь рады будете на Рябовских сваливать… Свои головы есть. — Батыев рассердился. — Ни к чорту работать не умеете!
— Вы не оскорбляйте… Я человек нервный, — заносчиво буркнул милиционер.
Батыев не обращал на его слова внимания.
— Вот что, человек нервный: Головачева найти и арестовать к утру. Пошел!
— Отдыхать не даете? — обозлился милиционер. — Я человек нервный…
— Плевать мне на твои нервы, — сухо отрезал Батыев. — Иди. Предупреждаю: если Головачев не будет арестован, завтра же будешь уволен.
Всю ночь коптели в сельсовете две крохотные керосиновые лампочки. Едкий запах махорки смешивался с тяжелым керосиновым воздухом. Всю ночь работала комиссия содействия хлебозаготовкам.
Бедняки группами ходили по селу. Стучались в избы кулаков, богатых и зажиточных крестьян, осматривали и проверяли запасы хлеба, вызывали хозяев в сельсовет.
То-и-дело хлопала дверь. Входили. Уходили. Выше подвертывали в лампе фитиль. Сельсовет походил на полевой военный штаб. Поступали вести о ходе сражения. Отдавались приказы.
Кауров, богатейший на селе хозяин, уличенный в спекуляции хлебом, драчливый и злой, стоял в углу около печки и робко плакал, вытирая слезы грязным, затрепанным подолом армяка:
— Господи!.. Нет у меня хлеба… Пощадите детей… Детушек… Не продавайте с торгов… Дочь у меня недавно умерла… Бог обидел, и вы хотите…
В незнающем его человеке Кауров легко может вызвать жалость. Здесь, в сельсовете, он действительно беспомощен и несчастен. Однако, если не ошибается деревенская молодежь, сегодня в сельсовет стреляли Головачев и Кауров.
Разумовский тщедушен, невзрачен. Одежда на нем — не может быть рванее. Он безостановочно грозит пальцем, хитро прищуривается и явно издевается:
— Говорите, коли не дадим хлеба, рабочий тоже товара не даст?.. До ужасти обидно!.. Вы много мужикам товара даете? Вот он — товар, на мне…
Разумовский двумя пальцами натягивает лоскут драной домотканной свитки.
— Суконце-то каково! Дорогой товар. Заграничный товар. Международный пролетариат делал.
Разумовский показывает на грязную холстинковую портянку: