Тихий, деликатный шум, производимый мобилями, наполнил лавку, и она приобрела почти законченный вид. Для завершения картины не хватало самой малости, но поиграв с освещением, я добился желаемого результата, и в лавке воцарился мягкий полумрак, сгущающийся по углам мерцающей дымкой и незаметно рассеивающийся у полок с «товаром». Так что сейчас, глядя на восторженно разглядывающую лавку Светлану, уже успевшую забыть о своем смущении, я был искренне горд своей работой. Обожаю иллюзии.
– А почему лавка вечерняя? – поинтересовалась девушка, кое-как оторвав взгляд от стоящего на одной из полок стеклянного шара с бушующей внутри метелью, снежная круговерть которой то и дело складывались в затейливые картинки.
– Обернись, – улыбнулся я. Света послушно развернулась и… тихо охнула. На улице сияли фонари, разгоняя сгущающуюся темноту наступающего летнего вечера. Не поверив своим глазам, девушка открыла застекленную дверь, и солнечный свет залил ее застывшую в проеме фигурку. Девушка неверяще тряхнула головой и закрыла дверь. Снова открыла… Хм, надо будет отрегулировать управляющий конструкт, чтобы приглушить яркость, этот диссонанс рушит всю атмосферу в лавке.
– Но… как? – В глазах повернувшейся ко мне Светланы застыло безмерное удивление.
– Магия. – Я развел руками. – Нравится?
– Еще как, – кивнула она, отходя от захлопнувшейся двери, и вновь заскользила взглядом по полкам.
Я наблюдал за тем, как девушка тянется то к одной поделке, то к другой, как замирает, глядя на вращающиеся вокруг трех разнонаправленных осей кольца одного из мобилей, тянет руку к струящемуся из носика масляного светильника синеватому, сверкающему серебристыми искрами дымку, принимающему самые причудливые формы… наблюдал и старательно сдерживал улыбку. Столько непосредственной, почти детской радости и удивления было на ее лице.
Большинство игрушек моего детства не были куплены в магазинах, их делал старик, живший на нашей улице, высокий, худой, с обветренным, изборожденным морщинами лицом и широкими шершавыми ладонями, он демонстративно хмурился, когда детвора начинала доставать его просьбами сделать что-нибудь эдакое. Хмурился, ругался, но через какое-то время тяжело вздыхал, привычным движением тушил свою «вечную» беломорину и, поднявшись с врытой в землю у ворот его дома лавки, в полной тишине скрывался за громко хлопающей калиткой, врезанной в высокий глухой забор. А через день-другой у нас появлялась очередная игрушка. Иногда он приглашал кого-то из детей постарше помочь ему с работой над очередной «партией» деревянных мечей или кукол, а потом счастливчик с чрезвычайно гордым видом раздавал результат их совместной работы друзьям и подругам. А старик, сидя все на той же лавке, смолил свою беломорину, щурился и, с интересом наблюдая за этим процессом, тщательно маскировал улыбку за внешней суровостью.