Севастополь, который он видел до бомбардировок и теперь, когда они стали повседневными, сильно изменился. Из белого, чистенького он стал открываться серыми полуразрушенными домами, между которыми мрачно темнели черные, опаленные пламенем, развалины. Мокрый от зимнего моросящего дождя воздух рокотал как бы громами пушечной канонады. На улицах зияли глубокие воронки от залетавших сюда конгревовых ракет и бомб. Проломы в крышах и стенах зданий свидетельствовали, что сюда долетали и пушечные ядра. Жилые кварталы города, как и бастионы, носили следы артиллерийского обстрела. Артиллеристы не жалели город. Разрушали его с варварской жестокостью. Днем дальнобойные усовершенствованные пушки интервентов без успеха пытались подавить крепостную артиллерию русских фортов и бастионов. А ночью тяжелые бомбы и ракеты били по кварталам, стараясь навести ужас на жителей города.
Севастопольцы адаптировались в условиях бесконечных бомбардировок. Как говорится, привыкли к опасности, которая угрожала каждому. Эта привычка наложила какой-то особый отпечаток на лица всех, с кем встречался Кондрат в городе. Люди приспосабливались к опасностям и даже к возможностям внезапного штурма осаждающих город. В уцелевших домах окна были превращены в бойницы, некоторые улицы перегораживали баррикады, выросли батареи на площадях и перекрестках.
В кварталах, близких к бастионам и позициям, разместили палатки и бараки, где на матрасах из соломы лежали раненые, ожидавшие медицинской помощи. Раненых было столько, что порой люди умирали, не дождавшись помощи. С линии обороны города круглосуточно поступали новые партии раненых. Все места в госпиталях были забиты. Теперь главный перевязочный пункт разместился в большом здании бывшего дворянского собрания. В поисках Богданы Кондрат не преминул заглянуть и сюда. Какой-то госпитальный страж попытался было преградить ему путь, но мичман так решительно открыл дверь и шагнул через порог, что страж ретировался. Видно, на стража произвели впечатление то ли морская военная форма мичмана, то ли его рослая богатырская фигура, потому что, шагнув в покой, Кондрат уже беспрепятственно пошагал из палаты в палату, стараясь не задеть плотно прислонившиеся друг к другу ряды кроватей, на которых под серыми одеялами лежали раненые. Кондрат закашлялся от спертого воздуха, пропитанного лекарствами. Он глянул на раненых, которые стонали, кричали в забытьи, просили помощи, и вдруг почувствовал, что у него от увиденного закружилась голова. Чтобы не задохнуться от спертого воздуха, он, собрав все силы, быстро пересек эти палаты, вошел в следующую комнату и очутился в помещении, где уже не было кроватей, а прямо на паркете стояли носилки с ранеными, а невдалеке стояли два стола, возле которых суетились мужчины и женщины в коричневых, похожих на монашеские рясы, балахонах. Лежащие на носилках раненые, так же как и в других комнатах, стонали, молили о помощи. Кондрат опять почувствовал ужас перед этими бесконечными человеческими страданиями. Он хотел было быстро уйти из этой комнаты, чтобы не видеть, как на столе оперировали очередного больного, но его внимание отвлек сильный мужской голос коренастого, лысоватого человека, который стоял у стола и властно командовал двум женщинам.