«…Его превосходительство Павел Степанович (Нахимов) посетил люнет и удостоил меня и команду своей благодарностью. Лишь только я успел провести генерала на редут, как мне доложил вахтенный офицер, господин мичман Харламов, что неприятель подступает. Это заставило меня просить адмирала удалиться, так как находиться на люнете стало крайне опасно… Матросы били врагов картечью до тех пор, пока неприятельский залп из пятнадцати мортир и семи орудий положил их и меня контузило в левый висок… Я был в памяти еще, взяв шнурок, спустил курок четырнадцатого орудия. Тут штуцерная пуля ранила меня в правую ногу. Мичман принял мою команду, распорядился оставшимися при нем несколькими матросами, которым было приказано отступать. Последним редут оставил мичман с парохода-фрегата «Владимир» Кондрат Хурделица, впереди которого я шел, поддерживаемый двумя матросами. Мы все были изранены. Божья милость и картечь соседнего с нами бастиона, спасли нас от плена. Меня довели до казармы, где и положили на носилки».
Нахимов был свидетелем мужества, проявленного в бою лейтенантом Тимирязевым и моряками его отряда. Он написал донесение: «Вы выказали настоящий военный характер, вполне заслуживаете награды». В этих строках как бы запечатлелась удивительная прямота Нахимова, его характер, чуткость.
Выдача интервентам военных секретов, предательство Жабокрицкого способствовали неприятелю сломить, в конце концов, сопротивление черноморцев и взять Камчатский люнет, а с ним и два редута. Горстка израненных моряков во главе с Нахимовым должна была отступить. Сам Нахимов в этом бою был контужен. Получил новое ранение и контузию и Кондрат, но он, как и все защитники, испытывал острую боль не от ранения и не от контузии, а от сознания, что враг не добился бы успеха в этом бою, если бы не было тайного, подлого предательства.
Потеря важных укреплений на него произвела удручающее впечатление.
— Что же происходит, ваше превосходительство? — обратился он после боя к Нахимову. — В открытую врагам нас не одолеть, так они в тайной войне нас бьют.
— Это верно вы сказали, мичман, — ответил Нахимов, но вдруг покачал головой. — Нет-с, господин мичман, у нас никакого уныния быть не может. Пусть недруги тайную войну против нас ведут. Все равно нас не победить, не победить! Вот меня сегодня чуть не убило осколком. Спины не могу разогнуть. Да это ничего, слава Богу, не слег. Берите пример с матросов и солдат[48]. — Он укоризненно посмотрел своими бледно-голубыми глазами.
Кондрату вдруг стало совестно.
— Вы правы, Ваше высокопревосходительство, — пробормотал он смущенно. Но вдруг почувствовал, что от этого нахимовского взгляда он как бы налился удивительной бодростью, исходящей от этого человека, и тут заметил, что Нахимов печально вздохнул. Этот вздох адмирала эхом отозвался в Кондрате, и он не выдержал и задал вопрос о причине такого вздоха. Нахимов, который весьма педантично придерживался уставных положений, ответил горячо, как о чем-то очень наболевшем: