— Так ты из-за этого в плаванье уйти хочешь?
— И не только из-за этого. Тикать мне с родной земли надобно. Дело-то на меня в полиции заведено. Лучше уж отъеду из любезного отечества от греха подальше.
— Какое же это дело? — попытался разузнать Кондрат.
— Какое да какое, — с раздражением воскликнул Глеб. — А тебе-то не все ли равно? Сразу все допытаться хочешь. Это секрет мой, понял? Секрет. Тайна… И не тебе ее знать.
— Разве я тебя просил про твой секрет рассказывать? Я тебя за язык не тянул. Сам ты стал про свою тайну говорить. Начал — так заканчивай, а не хочешь — так и не надо, — оборвал его Кондрат.
Он круто повернулся и пошел домой. Но Глеб догнал его.
— Ты, казак, не обижайся. Пойми, трудно мне мою тайну в душе носить. Поговорить с человеком умным и честным позарез охота. Говорят, что я молчун, а знали бы, как трудно молчуном жить. Вот и сказал.
— Ну, коли начал, до конца говори.
— Ладно. — Глеб вдруг остановился в нерешительности… — Ладно. Придет время, все тебе выскажу, а сейчас мне, честно говоря, страшновато.
— Раз страшновато — то помалкивай.
— Придет время, все расскажу.
— Дело твое. А мне, честно скажу, и слушать тебя уже не в охотку. Они пожали друг другу руки. Глеб, по-пьяному, крепко обнял его, и Кондрату стало даже жалко парня. Он понял, что этот здоровый, крепкий человек истосковался по настоящей дружбе. Но через несколько дней Глеб, наконец, решился ему доверить свой секрет.
— В лондонском порту, когда мой пироскаф грузился, меня вызвал через вахтенного матроса человек, вроде ничем не примечательный, с саквояжем в руке. Я вышел к трапу, а этот незнакомец говорит мне: «Здравствуйте». Я ему в ответ: «Вы, мол, ошиблись, мистер». Тогда он обратился ко мне на чисто русском языке, да еще с нижегородским оканьем: «Как русский русского прошу и умоляю». Я сразу его обрезал: «Денег у меня, мистер хороший, нет и ни для русских, и ни для прочих». А он вдруг как расхохочется: «Я у вас не денег прошу, — а сам от смеха давится. — Я прощу кое-что поважнее». Я посмотрел на его лицо — доброе, вроде бы даже болезненное. И вижу, вроде он хороший парень. «Поважнее, — отвечаю, — значит, золото? А его-то у меня и нет». А он в ответ опять рассмеялся. Вот он своим смехом мне доверие к себе и открыл. Тут я ему и говорю, вроде как бы сердито, конечно, для вида:
— Что надо, не мямли, выкладывай. А то мне перед тем как на вахту встать, еще отдохнуть надо.
Тогда он оглянулся на дежурного матроса, что у трапа стоял. Я ему объяснил, что он может говорить при нем, что, мол, этот Джим все равно по-нашему ни бельмеса не понимает. Тогда он мне в руки немедленно свой саквояж сунул.