— Вот и кличут наш город пшеничным, да еще дешевым, — вдруг прервал своего воспитателя Кондрат. — А голодных, что лишены куска хлеба, да что куска, даже корки не имеют, видели?
Реплика Кондрата была неожиданной. Он до этого сидел молча, внимательно слушал собеседников.
— Интересно вы говорите, да только кое-чего не знаете или позабыли, а вот я добавлю… Когда я сюда скакал, то видел, что идут в Одессу люди искать работу. Идут голодные, разутые. По дороге падают, так и не дойдя до вашего пшеничного города… А когда я искал полицейский участок, то на «Привозе» видел у возов много спящих на мокрой земле людей, нищие они.
— Да, босоты в нашем городе много. Многие с голоду воруют, даже на смертоубийство готовы, — мрачно подтвердил исправник.
— А в городе и порту украинцы и русские занимаются самым тяжелым, непосильным трудом. Иноземцы среди них в хороших костюмах, с карандашиком или пером — делают в книжечках записи. Следят, как наши надрываются, перекатывая огромные бочки с вином или маслом. Как тюки да мешки таскают. Жуть! Больно мне было смотреть, как в порту, на вольном море поработили людей. При мне грузчик один под кипой хлопка на причале упал со своей кладью, придавленный. Сняли с него товарищи тяжелый груз, а он уже не дышит.
— Хватит, Кондрат, не знал я всего этого, — сказал, вздохнув, Скаржинский. — А ты сердобольный, Кондрат.
— В деда он. Тот тоже был справедливый, — буркнул исправник. А Кондрат продолжал:
— Вот вы говорите, что рабский труд вам не нужен, а тут, в Одессе, труд похуже рабского. За копейки, на которые пропитание купить нельзя, люди от зари до зари работают… Вот вам и веселая пшеничная Одесса… Когда у меня босяки хотели коня украсть, я их побил, а потом мне их жалко стало. Уж очень они квелые, голодные люди. Почто только в них душа держится?
Тяжесть появилась на душе каждого собеседника. Даже прибавилось морщин на озабоченном лице исправника. А Виктор Петрович продолжил допрос своего бывшего унтера.
— Скажи-ка, Василий Макарович, а криводушничать тебе не приходится?
— Нельзя мне на моей работе, на моей службе без кривды, — нахмурился исправник. — Никак нельзя-с.
— Да как это никак нельзя-с?! А ты возьми и поставь на своем. Понимаешь, на своем, по правде.
— Эх, Виктор Петрович, Виктор Петрович! — Покачал седой головой исправник. — В эмпиреях вы изволите пребывать.
— Ну что ты такое городишь?! Помнишь, как бывало? Вот в двенадцатом году Ришелье вычеркнул всех казаков и крепаков из списка моего эскадрона. А я опять всех записал. Вопреки его воле, раздал оружие и скомандовал: «По коням, марш!» И двинулись воевать.