Спустя десять лет мы уже в курсе всего, школа со всеми её обличиями расплылась, некоторые учителя умерли. Мы ждём такси в три часа ночи у моста Эс-бана между Веддингом и Пайковом. По своей инициативе нам его вызвал молодой турок из ещё открытой закусочной. Мы ждём у упомянутой исторической точки под мостом, вдоль которого проходила Стена. Снова уместно смотреть на асфальт, он изукрашен собачьим и голубиным помётом. Здесь живёт множество голубей мира. Мы опять потеряем друг друга из виду на многие годы: спецпоезда на Берлин ходят нынче реже.
Я читаю названия улиц, которые знаю более чем наизусть, и всё же обнаруживаю нечто новое: изящные таблички объясняют историческое значение этого угла, иллюстрируя путь Стены. Не прибить ли таблички и к нашей анти-истории? У нас бы нашлось чем поделиться. Правда, надписи на этих табличках мы не можем прочитать из-за нашей близорукости – следствие нашей работы за компьютером. П., а ведь твоя сестра хотела стать художницей комиксов, дадим ей раскадровку наших историй. Начнём с того, как мы на этом Эс-бане едем к Комической опере, там слоняемся без дела, ты хочешь написать Пако пару любовных CMC, и я тебе их сочиняю так, что они не звучат ни математически, ни берлински, а отвечают моей потребности в китче. Поскольку Берлин – это прибеднение и в таких деликатных вещах. «Чего-то хотеть от кого-то» – так ты называешь это. Подарок, который никто не может оценить. Не расхожая небрежность – принять это максимально возможное, со всеми последствиями, будь это даже пламенные письма. Нет же, по-берлински: лучше вовсе ничего, чем любовь. Такие тучные вещи сочатся глубоким… слёзы и всё такое. Сопряжено с риском, а отношения обязывают, итак, лучше оборвать контакт, сломать сердце, ничего к себе не подпускать. А выпускать – через литературных «негров», винтаж, секондхэнд.
«Здесь мы в детстве каждое утро перебирались с папой через Стену и ели там, на Востоке, мороженое», – вспоминает П.
«Здесь я по утрам отводила ребёнка в ясли в Панков, а на обратном пути покупала булочки», – припоминаю я.
Я не добавляю к этому, что тот детский сад в народно-материнских устах на детской площадке назывался «арийским». Тогда бы мне пришлось добавить, что мой сын был единственным двуязычным ребёнком в своей группе, хотя сад находился всего в десяти минутах ходьбы от Веддинга, и что на обязательном тестировании по немецкому языку для четырёхлетних он наткнулся на особое внимание: сначала из боязни, что он будет выделяться как проблемный ребёнок, по опасениям его отца, а потом из-за того, что прошёл этот тест лучше всех.