Другой не менее бдительный москвич Г. Толмачев выражал недоумение, что в купленной им брошюре Молотова фамилии «врагов народа» были напечатаны с наименованием «товарищи».
[40] Столь своеобразная, черно-белая «картина мира» советского человека достаточно уверенно формировалась подобными идеологемами и мифологемами. В силу этого, было немало принявших активное участие в разжигании истерии поиска «врагов народа». Например, научный работник Лемберг из Москвы, стремясь выглядеть «святее римского папы», в письме к В.М. Молотову в декабре 1937 г. призывал «врагов революции – как бы много их ни было» беспощадно и физически истреблять. Характерно, что председатель правительства сделал на письме приписку: «У страха глаза велики».
[41]Однако были и те, кто сомневался в масштабах вредительства. Например, инженер Львовский из Харькова в письме к Г.К. Орджоникидзе после второго московского процесса (январь 1937 г.) спрашивал: «Здесь могут быть упущения, даже ошибки, но есть ли это обязательно вредительство?».[42] Не исчезли и протестные настроения, которые проявлялись в виде «полуоткрытых» формам сопротивления режиму: стихов, частушек, поговорок и песен антисоветского содержания, надписей на стенах, листовок и анонимных писем во властные институты. Особой пассивной формой протеста выступала подчеркнутая аполитичность населения и, прежде всего, нежелание принимать участие в официозных общественных мероприятиях. Хотя во второй половине 1930-х гг. посещаемость демонстраций и собраний выросла, но это было вызвано не столько усилением политической активности, сколько ростом контроля со стороны властей. То есть речь может идти о некоем стандартизированном энтузиазме, выступавшем своеобразной формой защиты от ненужных неприятностей. Если в первой половине 1930-х гг. люди не только жили в мире непонятных нам слов, но и пытались выражаться искусственным языком газетных передовиц (впрочем, поколение, родившееся после 1917 года, другого языка и не знало), то уже во второй половине десятилетия постепенно из повседневной жизни уходят многие надуманные слова. В этом также состояло пассивное сопротивление сталинскому режиму.[43]
«Голос народа» проявлялся и в таких формах, как слухи и жалобы. Причем число последних выросло до невероятных размеров именно в период «Большого террора». Если в январе 1937 г. в Прокуратуру СССР поступило 13 тыс. жалоб, то в январе следующего года – 25 тыс., а за 20 дней февраля – около 40 тыс.[44] Характерными чертами всего комплекса обращений граждан во властные структуры были стремление найти правду в самых высоких инстанциях и недоверие к местным чиновникам. Как следствие, региональные материалы свидетельствуют о росте спроса на услуги подпольных адвокатов на всем протяжении 1930-х годов.