А Петра Яковлевича, похоже, все это уже не интересовало. Один из современников писал: «Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался».
По сути, жизнь философа уже закончилась.
* * *
Но Петр Яковлевич прожил после этого события еще два десятка мучительных лет. В начале 1856 года его и без того не слишком-то завидное здоровье значительно ухудшилось. Один из знакомых Чаадаева писал: «Со всяким днем ему прибавлялось по десяти лет, а накануне и в день смерти он, вполовину тела согнувшийся, был похож на девяностолетнего старца».
Чаадаев пригласил в «басманный флигель» своего задушевного приятеля, батюшку Николая Александровича Сергеевского. Свербеев об этом писал: «Чаадаев встретил его словами о своей болезни. Священник сказал, что до сего дня ожидал увидеть П. Я-ча в церкви и тревожился, не болен ли он; ныне же решился и сам навестить его и дома предложить ему всеисцеляющее врачество, необходимое для всех. Все мы, сказал он, истинно больны и лишь мнимо здоровы. Чаадаев сказал, что боится холеры и, главное, боится умереть от нее без покаяния; но что теперь он не готов исповедоваться и причаститься… На другой день, в великую субботу, после обеда, священник поспешил к больному. Чаадаев был гораздо слабее, но спокойнее и ожидал святыню: исповедался… удаляющемуся священнику сказал, что теперь он чувствует себя совсем здоровым».
После этого Петр Яковлевич сел пить чай, велел закладывать пролетку, чтобы съездить куда-нибудь, развеяться (ему в то время уже разрешалось покидать свое жилье). Но после чаепития философ почувствовал себя гораздо хуже. Прибывший врач сказал, что Чаадаев умирает. Но Петр Яковлевич вдруг почувствовал сильное облегчение, завел с гостившим у него в то время господином, неким Шульцем разговор. Вдруг, по словам Жихарева, Чаадаев «повел губами (движение всегда ему бывшее обыкновенным), перевел взгляд с одной стороны на другую – и остановился. Присутствующий умолк, уважая молчание больного. Через несколько времени он взглянул на него и увидел остановившийся взгляд мертвеца. Прикоснулся к руке: рука была холодная».
Один из современников писал: «На Басманной Чаадаев и кончил свою жизнь, ни разу не выехав из Москвы даже на неделю, чтобы дать возможность хоть немного отремонтировать квартиру. Флигель весь покривился, подгнил и вот-вот грозил придавить своего обитателя; недаром Жуковский говорил, что дом этот „держался уже не на столбах, а одним только духом“».
Вещи же покойного философа сделались антикварной редкостью, и спустя десятилетия поэт В. Ходасевич описывал жилище уже упомянутого Гершензона: «Комната, где он жил, большая, квадратная, в три окна, содержала не много мебели. Две невысокие (человеку до пояса) книжные полки; два стола: один – вроде обеденного, но не большой, другой – письменный, совсем маленький; низкая, плоская кровать у стены, с серым байковым одеялом и единственной подушкой; вот и все, кажется, если не считать двух венских стульев да кожаного, с высокою спинкой, старинного кресла. В кресло это (левая ручка всегда отскакивает, расклеилась) Гершензон усаживает гостя. Оно – историческое, из кабинета Чаадаева».