Вся в белом на диване сидит тетушка Даша (Моро); она очень косит своими карими олсуфьевскими глазами, рядом с ней, со средоточенным лицом – тетя Алина (гр. Зубова); «The work-houses в Англии устроены прекрасно», – говорит тетя Даша. «Да, но у нас невозможно, – возражает тетушка Алина, – у нас в Ковенской губернии администрация закрыла даже народные читальни, полякам не дают писать на их языке». «Конечно, это несправедливо», – в свою очередь вставляет тетя Маша (Мейендорф), сидящая за столом, прямо, бодро, с видом прибранности, – но не забывайте, что в читальнях распространяли…, а эти work-hous’ы, я думаю, совсем нам не нужны; у нас крестьяне, у них земля…»
Дядя Адам, красивый, с седой бородой; он в штатском; у него добротная золотая цепочка с печаткой на жилете; у него сапоги – с тупыми носками, совсем такие же, как у его братьев, работы знаменитого Штум[п]фа. Он задумчиво ходит по комнате и что-то посвистывает. Он знает Петербург, знает его со стороны разводов, парадов и Александровской (А[лександра] II) покорной военщины, но он уже давно от этого отошел; тетя Аночка его увлекла в деревню в Никольское, в жизнь «для других». Но и это ему чуждо; он любит природу, любит весну; ему ближе всего весенние зори в свежей зелени леса и всходов полей, но это его тайна… Он молчалив и очень ласков. Когда он скончался (он первый умер из семьи в 1901 году), то мой отец сказал: «Мы прожили все вместе свыше 50 лет; мы жили дружно, не ссорились; при дележе после смерти матери каждый взял, что он хотел».
36
[зачеркнуто]
37
Будничная жизнь – одно из лучших мерил духовных достижений.
Соня в разговоре об исповеди
38
Мы боги постолько, посколько мы воссоединены с Богом.
Сент. 924
39
Для своих только
Сон с 15 на 16 сентября 1924.
Мы с С[оней] еще молодые; уезжаем из Буец. С нами прощаются, кажется в старой столовой, мой отец, мать и бабушка гр. Мария Николаевна (все трое покойные). Мать и бабушка как-то в тени, а отец на первом плане; он ходит по комнате и неутешно рыдает. У меня тоже слезы. Я выхожу из северной двери большой гостиной и направляюсь к площадке перед подъездом, где подано два экипажа. Утренняя большая звезда белым светом догорает на небосклоне. На площадке у самого подъезда – тройка сильных гнедых в четырехместной коляске-«корзинке»; правит кучер Николай Котов. Затем на площадке же – тройка вороных со стариком кучером Прокофием, который уже откинул фартук экипажа и держит его за угол (Прокофий, покойный кучер моей матери, очень ею любимый, а Котов – наш кучер с С[оней]). Нам обоим с С[оней] хочется сесть в «корзинку», вместе с тем мы не хотим обидеть Прокофия; мы колеблемся в какой экипаж сесть. Прокофий, как бы поняв наши мысли, убеждает нас сесть в «корзинку», которая будет «покойна». Я вхожу в «корзинку», но мне кажется, что будет холодно зарей, и вот из тени выходит мой старый дядька (покойный) Митрофан Николаевич в серой тужурке и надевает на меня вязаную фуфайку, а затем лисью охотничью шубу. Тут я проснулся с тяжелым чувством разлуки. Мы прощались с умершими и сели с С[оней] в «корзинку», чтобы уехать из Буец на тройке гнедых (на вороных), которою правил единственный из приснившихся теперь в живых (за исключением меня с С[оней]) – Николай Котов.