Но я далеко уклонился от описания гостиной. В простенках между дверью на балкон и окнами стояло по белому креслу; над ними в белых витринах висело два веера XVIII столетия с типичными для этого времени сценами[111]; так, на одном из них при помощи кнопки целовалась пара влюбленных молодых; моя мать иногда брала эти веера на придворные балы. Выше витрин с веерами было по старой французской гравюре XVII–XVIII столетий – кажется, из войн Людовика XIV, которые носили названия что-то вроде «La halte des officiers» [ «Офицеры на бивуаке»]. Между дверью из «красной» гостиной и северо-восточным углом было тоже белое кресло, а над ним висела большая фототипия с портрета прабабушки Дарьи Александровны Олсуфьевой в туалете своего времени – «Marie Antoinette». Оригинал был в семье моего дяди графа Алексея Васильевича. Наконец, над обеими дверями висели тонкие французские гравюры XVIII столетия на мифологические темы. Посередине гостиной была красивая люстра Louis XVI – золоченое дерево со стеклом Мурано, привезенная нами из Венеции. В гостиной появлялся иногда небольшой рабочий столик для шелков палисандрового дерева с выгнутыми ножками, вероятно XVIII столетия, которым С<оня> пользовалась при своем домашнем вышивании; последнее время она вышивала шелками хоругви для Куликовской церкви по рисункам Стеллецкого. Лиловая дорожка из двери в дверь служила продолжением дорожки в «красной» гостиной, о которой я упоминал при описании этой комнаты.
Тени прошлого теснятся в моей памяти в связи с «большой» гостиной: вот темный осенний вечер; моросит унылый дождь, закрыты ставни и задернуты занавеси; в гостиной тепло, светло и уютно, мы ужинали, няня увела Мишу спать, из буфета еще доносятся шум тарелок и кой-какие возгласы Феодора[112], но и эти звуки скоро умолкают; мы с С<оней> вдвоем; на улице темно, и сыро и холодно, в доме светло и уютно, мы себя чувствуем одни; нам хорошо в уюте дома, нам приятно сознавать всю бездну окружающего нас неуюта… Мы читаем стихи Зинаиды Гиппиус «Все дождик, да дождик…», и вещи в доме как-то оживают и каким-то молчаливым хором нас обступают… Мы дремлем действительностью, убаюканные унылым капаньем дождя, тишиною освещенного дома, молча глядящими живыми вещами[113].
Еще и еще теснятся тени милого былого: тоже осень и та же гос тиная, но в доме много гос тей: «брали буецкие леса» – это Г<лебовы> охотились в наших лесах; широкий двор полон охотников, кучеров, собак и лошадей; верховых отводят в Барыковку. Затем у нас обед – веселый, шумный; в доме светло, открыты все комнаты; тут родители С<они>, ее братья и сестры, тут, конечно, Миша Толстой и граф Лев Бобринский; оживленные беседы, буецкие наливки, а поздно – отъезд гостей в Барыковку на тройках в темную, глухую осеннюю ночь…