Из недавнего прошлого одной усадьбы (Олсуфьев) - страница 86

Перед окнами стояло по столику бобу – маркетри, тонкой работы из светлого дерева конца XVIII столетия[109]. У моих родителей они были в большой гостиной на Фонтанке. На них стояло по высокому канделябру Louis XVI золоченой бронзы, подаренных С<оне> к свадьбе ее дядей князем Петром Николаевичем Трубецким. Кроме канделябр<ов> на столиках были: небольшая бронзовая статуэтка – scène rustique [сельская сцена] XVII–XVIII веков италь янского происхождения – крестьянин верхом на лошади с вьюками[110], затем плоские настольные часы в бронзовой рамочке моей матери, две вазочки матового стекла с черны ми вертикальными полосами – Мурано, подарок В. Комаровского С<оне> в Венеции; серебряное блюдо с античной сценой, привезенное моим родителям из Парижа молодыми С-ми после свадебного путешествия; серебряные часы Louis XIV, луковица с интересными рельефами на крышке, подаренные мне В. Комаровским из вещей его покойного брата Василия; целая серия серебряных табакерок в виде мопсов разных величин, вероятно первой половины прошлого столетия, купленных моей матерью; наконец большие, золоченой бронзы, часы-луковица, оставшиеся после старушки Прасковьи Андреевны Яблочкиной, доживавшей свой долгий век у нас в Буйцах.

Я не могу не посвятить несколько слов этой старушке. Прасковья Андреевна была первой ученицей первого выпуска Николаевского института в Москве. Это была маленькая-маленькая старушка со сморщенным, как печеное яблочко, личиком. Она долгие годы была demoiselle de compagnie [компаньонкой] нашей соседки Дельфины Ивановны Сафоновой, а после ее смерти была взята к нам в дом, где состояла при моей бабушке, говорила с ней по-французски, читала ей вслух, гуляла с ней и возилась с ее моськами. Она любила вспоминать старое время в Москве, всегда рассказывала о каких-то Приклонских, восторженно упоминала Каткова и была ярой патриоткой, на почве чего особенно любил подразнить ее мой отец, и тогда раздавались возгласы раздосадованной старушки: «Mais monsieur le comte, mais madame la comtesse!» [ «Но граф, но графиня!»]. Она не прочь была полакомиться, впрочем, всегда очень скромно, причем говорила, вспоминая старое: «Какие вина я пивала, какие дыни я едала!» Она боялась лошадей, а как нарочно мои родители и бабушка всегда брали ее с собой на прогулки в экипажах, когда ездили пить чай или ужинать в леса. Спускаясь в экипаже с горы, она, бывало, причитала: «пух и перья, пух и перья», чтобы не упасть, как пух, а уж если и случится такая беда, то упасть так же легко, как падает перо. Прасковья Андре евна боялась решительно всего на свете, знали это все, конечно, и старик-кучер Павел, который, бывало, во время прогулки где-нибудь в ясневом лесу, обернувшись к ней с козел, с несколько лукавой улыбкой нарочно говорил: «Прасковья Ан дреевна, а ведь тут лисиц мно го», и бедная старушка погру жалась в страхи. С кучером Пав лом на тройке смирных «синих», бывало, всегда ездила бабушка графиня Мария Николаевна, а с кучером Прокофием – моя мать на тройке вороных или гнедых с Ласковым в корню. Павел был бодрый, плотный старик с довольно широкой седой бородой, он был родом из писаревской Орловки. Прокофий был худощав, несколько сутул, с тонкими, красивыми чертами лица, с глубокими серыми и умными глазами и жиденькой темной бородкой, которая не седела, несмотря на то, что ему было за шестьдесят. Оба они любили выпить, но с тою разницею, что с Павлом в таких случаях решительно нельзя было ехать, а с Прокофием можно было. Павел пел песню «Ой усы, ой усы, усы развалистые мои» и хвалился своей трубкой, уверяя, что в ней какая-то «нутряная» провол<о>ка «польского серебра». Прокофий правил тройкой по-ямщицки и, сидя бочком на облучке, не прочь был вступить в беседу философского характера. Он понукал лошадей: «Эй вы, шар-ша-вые». Оба были умные, добрые, преданные нам слуги, которые прожили у нас десятки лет, и мои детские годы полны самыми благодарными воспоминаниями об их заботливости и ласке ко мне, ребенку. Прокофий продолжал быть старшим кучером и после нашей свадьбы; он умер, кажется, в 7-м году у себя дома в Даниловке от рака в печени. Павел умер раньше; последние годы он был привратником у главных ворот усадьбы, при которых в моем детстве в этой должнос ти сос тоял ма леньк ий старичок с огромной седой бородой, похожий на дедушку Мороза – Аверьян Иванович Редин, из деревни Семеновки. В ранней молодости он ездил форейтером у прабабушки княгини Екатерины Александровны Долгоруковой. Аверьян Иванович имел обыкновение благословлять «своих господ» при выезде их из ворот усадьбы. Он неразлучен был с дубинкою, которую называл «буланчиком» и которой наводил панику на мальчишек, пытавшихся пролезть в сад за китайскими яблочками.