Когда же собака попыталась войти в дверь сбоку, встав на задние лапы, я уперся локтем левой руки ей в грудь. И тут обнаружил, что не пропускаю в дом хозяйку дома — собственную бабушку.
Трудно передать мой конфуз. Я виляю несуществующим хвостом: „Бабуся, — говорю, — это ты?! Наконец-то. Мы тебя заждались…“ Именно „мы“. „Да пропустишь ли ты меня в конце-то концов!“ — сердится она. Надо сказать, что я уже начал различать предметы вокруг. Замечаю на обоих ее глазах бельмовые пузыри, и, хотя знаю, что она все-таки видит, чувство грандиозной, небывалой вины буквально сбивает меня с ног. Мне нужно если не нести ее, то поддерживать сзади и одновременно тянуть за собой, и шутить искательно, „играть в поддавки“, как делают сильные собаки по отношению к малым хозяйским детям. Пропускаю ее и пытаюсь обогнать, но, зацепившись за что-то, падаю.
Конечно, я не ушибся, лестница же крутая, а стал подтягивать ноги, радуясь своему невольному унижению перед ней и сходству с червяком.
Тем временем бабушка, не оглядываясь, проходит наверх, высовывается в окно и мастерски, по-соловьиному, как я когда-то мечтал научиться, свистит. Тут я вижу, что из окна струится слабый фиолетовый свет, со странным равнодушием понимаю, что прошляпил свое затмение, и на этом просыпаюсь.
„Лестница вверх — успех. Вниз — неудача. Собака — друг“. (Из откровений старого сонника.)
а) Проверить все еще раз.
б) Извиниться».
3. «„А в остальном, прекрасная маркиза…“
Все прошло крайне удачно (на самом краешке, „на грани фола“).
До последних минут неполной фазы стоял вопрос, быть или не быть полному затмению? Задрав головы, ждали, какая из теней нас первой накроет: лунная или от сплошной облачности, наползающей на нас столь же неуклонно. Была и третья тень — тайная, инфарктно-инсультная (ее горячую тяжесть я испытал в тайне от всех).
Кстати, спасибо вертолетчикам с их байками. Будь наша площадка в километре отсюда, у Гряды, как я хотел вначале и где, конечно, удобнее, нас бы как раз с головой накрыло „ватным одеялом“.
О затмении. Полного практически не видел, все три минуты торчал у спектрографа (заело-таки затвор фотокамеры, хотя тщательно проверял накануне). Увижу теперь, когда проявим пленку.
Хорошо помню чувство холода и сиротства, назревающее по мере исчезновения солнца, несмотря на метеоволнения и суету вокруг приборов. Дважды видел „тихих ангелов“ — мчащиеся по долине легкие тени, как сгустки ветра или рябь на воде перед грозой. Успел заметить две встречные искры, бегущие по левому краю солнечного диска за миг до полного его исчезновения. И ярчайшую вспышку перед наступлением трехминутного полумрака, как вскрик ужаса (так, наверное, и воспринимали ее бедные древние люди).