Христофоров вскочил, уже предвидя, как через несколько секунд лицо Шныря поедет на бок, и он забьется в эпилептическом припадке. Приступы были редки, но по странной закономерности чаще случались в минуты радости, веселья, душевного подъема. Эмоции поднимались в нем как тесто и, не упираясь в предусмотренные здоровой психикой механизмы торможения, болезненно переливались через край.
Сложно было бы предположить, что невинное упоминание стихотворных строк может вызвать восторг, а затем припадок у Шнырькова. Христофоров угадал его приближение шестым чувством, взращенным за многие годы практики.
— Но ввыыы… — Шнырь завалился на Суицидничка и, корчась, поехал с его колен на пол.
Дети вскочили, загудели. Отец Варсонофий ринулся в зал и сдерживал любопытных, пока Христофоров пробирался по узкому проходу к Шнырю, уже закатившему зрачки и обмякшему, как кукла.
— Идите, идите с ним, — спокойно сказала Маргарита. — Я тут за всеми присмотрю.
Ее кулон болтался теперь почти у самого носа склонившегося Христофорова, как маятник гипнотизера. Для самообороны она его что ли носит?
Шнырь уже приходил в себя и озирался по сторонам. Уводя его из зала, Христофоров оглянулся. Маргарита колыхалась между рядами, рассаживая детей.
Христофорову увиделось что-то особое в битком набитом детьми маленьком зале, подкошенном припадком Шныре, растерянном отце Варсонофии, величественной и невозмутимой Маргарите с ее янтарным кулоном, словно обладавшим своим, отдельным от хозяйки характером. Хорошо знакомые каждый по отдельности, все фрагменты ухваченной взглядом сцены произвели вдруг на него впечатление, обратное эффекту дежавю: из затасканных, порядком выцветших и вроде уже не раз сложенных вместе пазлов сложилась новая незнакомая картина. Было в ней что-то помимо основных действующих персонажей — чувство или ощущение, которое Христофоров не мог определить. Даже будучи неопределенным, оно оказалось волнующим. Может быть, все дело было в аромате духов Маргариты? Или в этом ее гипнотическом кулоне?..
* * *
Христофоров лежал на своем диване и разглядывал узор на покрывавшем стену ковре. Если сощурить глаза и посмотреть вбок, но не внимательно, а как бы отстраненно, краем глаза, рисунок начнет двоиться, преображаться и слагать новые узоры. Уже не абстрактные завитушки и ромбы, а вполне конкретные части людских тел и лиц удивительным образом складывались в портрет кого-то хорошо знакомого: надо же, кто на ковре-то изображен, а раньше и не замечал. Но стоит перестать косить глазом — завитушки и ромбики возвращаются, а знакомое лицо исчезает, как не бывало.