Но в тот день что-то нечеловеческое рвалось прямо из сердца, прямо из груди. Рвалось прочь от пристройки, к которой, как обычно, таскал бревна, когда Снегирев решил, что я достаточно восстановился для подобной работы. Правда, теперь мне оружие не доверяли, даже топор, и следили за нашей работой, со мной были два парня, больше похожие на бездомных, чем на строителей. Причем следили теперь сугубо с оружием в руках.
— Куда пошел, мразь?
Генка-крокодил вскидывает автомат на плечо, скалясь желтыми кривыми зубами, когда я сбросил одно из бревен на землю и зашагал в сторону леса, скрывавшего непосредственно центр от домов его сотрудников, располагавшихся неподалеку.
— Вернись за работу, я сказал.
Я остановился. Но не испугавшись, а прислушиваясь к себе, пытаясь определить, почему тревога в районе сердца становится такой назойливой, такой невыносимой.
— Так-то лучше, — ухмыляется перекошенными от злости губами, — вернулся, быстро.
Не глядя на него, закрывая глаза и сосредотачиваясь. Пытаясь поймать ускользающее чувство тревоги. Оно мечется в грудной клетке, не даваясь в руки и в то же время не отпуская.
Еще шаг в сторону леса, сзади щелкнул затвор автомата.
— Бес, — угрожающе. И тут же резко на пятках развернулся. Я это не увидел, а услышал, как и рычание волчицы, раздавшееся за несколько секунд до этого.
И беспокойство хвостом все сильнее по ребрам. Ритмичными ударами. Сильными. Не отпуская. Не позволяя повернуться.
— Слышь, мразь, я твою псину пристрелю, если чудить вздумаешь.
Огрызнулся на него и тут же зубы стиснул, сдерживаясь от желания вгрызться в шею его бычью и разорвать яремную вену, чтобы смотреть, как хрипит, широко открыв глаза и булькая кровью. Медленно выдохнул и к твари этой шагнул, мысленно обещая себе именно такую ему смерть…
А потом раздался крик. Громкий. Испуганный. Надрывный. Крик моей девочки. И я сделал свой выбор. Сорвался на бег, кусая губы и петляя, когда вслед несколько пуль выпустил придурок. А потом слезы сдерживать, которые глаза изнутри разъедать начали, когда раздался еще один выстрел, а за ним жалобный, предсмертный скулеж.
Сколько раз я потом буду сожалеть о том, что побежал вперед, а не вернулся назад. Сколько раз буду видеть во сне именно этот момент. Десятки? Может, и сотни? Все как один, под копирку. Те же жесты, те же слова, тот же лес, зазывающий могильным шелестом листьев. Сколько раз буду впиваться ногтями в собственные ладони и орать самому себе, чтобы обернулся, чтобы закрыл собой ту, которая не раз защищала меня от смерти. И больше всего ненавидел себя за то, что понимал, с такой гребаной ясностью понимал, что каждый раз сделал бы именно такой выбор. Понимал даже сейчас, ощущая к Ассоль только ненависть, видя в своих снах больше не нежность или страсть, которые дарил ей, а боль. Всю ту боль, в которую мечтал погрузить ее. И я обязательно сделаю это — буду удерживать ее голову под волнами этой боли до тех, пор пока не захлебнется в ней окончательно.