С этого дня сны стали сниться с пугающей регулярностью, словно кто-то хотел во что бы то ни стало изменить его восприятие, окончательно развеять уверенность в реальности окружающего его мира. Во сне Гартмут всякий раз обнаруживал себя в знакомых местах, на улицах и скверах Дармштадта, но уже знал, что оказался здесь по чьей-то злой воле и что ему собираются показать еще одну нору.
Всего их в Дармштадте было четыре. Самая большая находилась на территории больницы. Она представляла собой широкую воронку диаметром три метра, с гладкими хрустальными, переливающимися холодным серебристым цветом стенками, которые, сужаясь, уходили вглубь земли. У Гартмута начинала кружиться голова, когда он пытался разглядеть дно воронки. Да у нее и не было дна — ведь это был проход между мирами. Он выталкивал из себя духов каждые два часа — однажды, проснувшись, Гартмут долго помнил застывшую в памяти картину: сверкающая воронка и повисшее над ней облако ярко-голубых мотыльков с кошачьими головами.
Другие три норы были поменьше, и у каждой была своя специализация — например, колодец на заброшенной ферме выпускал в мир только дифтерийных пауков. Из длинной извилистой трещины на краю старого кладбища выходили черные богомолы с кривыми саблями вместо лап — Гартмут так и не смог найти в своих каталогах ничего похожего на них. А с чердака старого заброшенного дома на краю города каждый вечер вылетали на охоту костлявые нетопыри.
Гартмут посетил все четыре места, которые являлись ему во сне, но после тщательного обследования никаких нор там не обнаружил. Это вовсе не значило, что их там не было, — напротив, он уверился в том, что его теория верна: проходы существуют. Но доказать это Гартмут не мог. Он был рад уже тому, что убедился в правильности своих доводов, да еще тому, что научился отличать сон от яви чрезвычайно простым способом: во сне он не мог превращать духов в гугельхупфы, как бы страшны и отвратительны ни были являющиеся ему существа.
В этих мытарствах пролетели два месяца. Вестей из дворца не было. Деньги, полученные при расчете после увольнения, кончались, и Гартмут начал подумывать о какой-нибудь должности. Но думал он так вяло, так далеко витали его мысли, что старший Шоске, не выдержав, взялся за него по-настоящему.
— Ты только взгляни на себя! — орал он, и от раскатов его голоса в пекарне от столов поднималась мука и повисала в воздухе белой дымкой. — Во что ты превратился? Ну, принцесса! Ну, дворец! А вот не позовет она тебя — и что ты будешь делать? Удавишься?
— Папа! — вяло произносил Гартмут.