Пока опускали, отец Николай еще бормотал и пел, размахивая кадилом, ему подтягивали, кто знал. Поверх гроба побросали монет на дорожку и земли, каждый по горсти, проходя. Стали засыпать. Отойдя, смущаясь, мужчины выпили припасенной с собой водки. Поп делал вид, что не видит. Покойный ворчал, ворочался в земле и завидовал. Заполнив кузов, поместились теперь все, потянулись в обратный путь. Теперь ехали быстрее.
* * *
На кладбище мать не поехала. Вместе с двумя соседками, теткой Прасковьей и теткой Авдотьей, возились у плиты и стола, готовились. Тесто уже подошло к тому времени, Валентина вынула жбан из шкафа, и Прасковья лила половником на шкварчащую сковороду, пекла. А Валентина с Авдотьей толкались у стола, сыпали изюм, резали закуски, доставали и открывали огурцы и помидоры. Накрывали на столы, со двора внесли второй и пройти было совсем почти негде, уже торопясь: тарелки, приборы (как любила говорить Авдотья, кому-то подражая). По именам считали гостей, сбивались, начинали сызнова. Четное, ах, четное, сокрушалась прислушавшаяся Прасковья, покончившая с блинами и теперь достававшая и ставящая бутылки. Да и ладно, возражала ни во что, кроме Христа, не верящая Валентина, — не прогонять же. — А хоть бы и прогнать, упорствовала Прасковья. — Не то добра не будет. — Ну и ладно, возражала Валентина, — не у тебя же. Она уж и не рада была, что воспользовалась помощью.
Выпивки было много. Все тот же неутомимый Николай съездил на станцию, закупил в гнилостно пахнущем овощами сельпо ящик водки. Да Тимофей-сосед принес литровую бутыль самогонки. Должно было хватить. За Тимофеем числилось многое. Например, он прибил их собачку Белку, безобидное, но надоедливое создание, бегала везде, лезла, лаяла, подозревала Валентина, но доказать ничего не могла; а Белка два дня пожила тогда да и околела. Противный был мужик, однако принес, не отказываться же. Во все время готовки соседки любопытствовали, как да как такое случилось, что ты и не замечала ничего и не предвидела, может, чувствовал себя плохо накануне, приставали с расспросами. А она в десятый раз отвечала, что и сама не понимает или а я знаю? Просыпаюсь утром, а он уж холодный лежит. И ведь, говорю ж, никаких предвестий. Ну, выпил. Так ведь тоже как всегда. Нет, чувствовал себя нормально. Не верили. Покачивали головами, переглядывались, перемигнувшись. Но, догадавшись, что не добьются больше ничего, отстали. И она успокоилась.
Говорили теперь о своем, то есть всем интересном, что да как в поселке, кто с кем и за кем ухаживает. И как у Клавки-продавщицы магазин обобрали, бедная, ей и платить. Или что Алешка-учитель, паразит, ходит к Серафиме с Южной, про то все знают, а той хоть бы что, бесстыднице. Учитель Алексей был приезжий, молодой, и на него многие зарились. Ребята за ним табуном ходили. И немудрено: молодой, в очках и с бородкой, как у меньшевика. На гитаре играет. А здесь больше гитары ни у кого, одни гармошки. А он выбрал Серафиму, которая чуть не вдвое старше. Ну, не вдвое, не вдвое, желавшая быть справедливой, отвечала успокоившаяся Валентина. Серафиму за ее гулянки на поминки не позвали, но Валя сомневалась, что для той это что-нибудь значит, судя по всему, совсем отбилась от общества. Да и правильно, думает Валентина, но про то не говорит. А вот Алексей, тот должен был прийти. Или про то, что от Петьки, сына Сары Львовны, получено письмо из армии, что будто бы их часть перегнали поближе к границе, пишет. Что бы это могло значить, а как война? Падет смертью храбрых, а семье слезы. Да, глубокомысленно замечала Прасковья, — теперь если война, то уж для всех, тогда и евреям повоевать придется. Конечно, отвечала Авдотья, — а чем они лучше, если на нашей земле живут.