Из больницы он вышел другим человеком. Кому-то могло показаться – обыкновенным, ему казалось – неотразимым. Он смотрел в зеркало, задыхаясь от восторга. Он не просто сделал операцию, он совершил прыжок в космическую бездну, достал недосягаемую звезду и вернулся на землю триумфатором.
Каждый день, проведенный в больнице и до операции, и после нее – в бинтах, ему виделась одна и та же сцена – Лиза идет по улице, поднимает глаза и видит его. Смятение, восторг, слезы. Видение было немного смутным, мешал какой-то дурацкий образ царевны-лягушки, скинувшей свою шкурку. Этот образ ему совсем не нравился, но он беспрестанно присутствовал в его фантазиях, делая их немного нелепыми, немного смешными.
Лиза даже не улыбнулась, встретившись с ним. «О! – сказала она. – Как ты переменился!» И пошла дальше, думая о чем-то своем. Дан врос в землю и несколько минут не мог пошевелиться. Потом вынул из кармана маленькое ручное зеркальце, с которым теперь не расставался, и взглянул на свое отражение. На него растерянно смотрел молодой красавец. Тогда в сердце ударила ярость. Мамин голос отчетливо прозвучал в голове: «Стерва! Чего ты от нее хочешь?! Нарвется когда-нибудь, пристукнут. Ткнуть ножом под сердце, и спать спокойно».
Дан не удивился, что в материнских наставлениях появились незнакомые интонации и совсем уж незнакомые советы. Он медленно вздохнул, шумно выдохнул и пригасил свою ярость. Дан снова взглянул в зеркало. Губы его кривила злая усмешка, на щеке пролегла морщина. Он коснулся пальцами лица, разгладил морщину. Его лицо не должно участвовать в этом. Он шел домой, обдумывая свою месть в мельчайших подробностях.
В сердце скопилось слишком много яда, теперь материнский голос злословил в его голове почти ежедневно. Дан привык к нему, чувствовал себя не таким одиноким.
Как-то в середине мая, читая газету, в которую ему завернули бутылку, отец пьяно рассмеялся и, тыча пальцем в страницу, выдал с интонацией Дон-Кихота: «Однако, сколько яду!» Он все еще не утратил актерских замашек. Двадцать лет прошло с той роли, а Дон-Кихот все еще жил в его сердце, заставляя говорить своим голосом. Почти так же, как мать жила в сердце Дана и все время говорила, говорила…
Дан стал журналистом. Скопившемуся яду нашел применение в заказных политических статьях. Вскоре главный редактор взял его на особую заметку и стал использовать только там, где нужно было кого-то разгромить, уничтожить, высмеять. Для похвал, поздравлений с юбилеями, хвалебных рецензий и прочей чепухи талант Дана был абсолютно непригоден. А если он и писал нечто подобное, у читателя оставалось отчетливое впечатление, что юбиляра похвалили и облили грязью одновременно.