На краткий миг очи ее вспыхнули, но потом она рассмеялась. И в свой черед вернула мою же реплику:
— Сержусь? Да ничуть! Я очень рада за вас. Принцесса, ну... — Она покрутила рукой... — Как бы это сказать... Больше подходит вам по стилю?
— Скорее по возрасту, имели вы в виду?
— Ничего подобного! — весело отрицает она. — Но теперь вам следует вспомнить о ране и не напрягаться...
— О да, бульончик и шерстяные носки — вот мой удел! Вам тоже не стоит испытывать лишнее перенапряжение, чтобы не ставить в неудобное положение Шарля.
Мы радушно улыбнулись друг другу, и, когда я помог ей надеть накидку, она протянула для поцелуя руку, а не губы.
— Adieu[988], — проговорила она.
Я наклонился и припал к ее ладони.
— Au`voir, Каприз... Ах, пардон... мадам. Bonne chance[989].
Она ушла, и, прислушиваясь к стуку каблучков по лестнице, я лихорадочно вспоминал, куда же засунул ту фотографию. Мамзель, конечно, спасла Флэши жизнь и все такое, но не стоит играть с его чувствами. Он ведь такой ранимый.
Чем старше ты становишься, тем больше тебе требуется времени на поправку. Дырка у меня в животе была чистая и аккуратная, лучше не придумаешь, и будь я лет на тридцать моложе, через пару недель бы уже бегал. Теперь же она отказывалась зарастать, не без влияния неприятной размолвки, случившейся с мадам де ла Тур д`Овернь, чтоб ей провалиться. Швы разошлись, и коротышке-медику пришлось накладывать их заново. Вернувшаяся лихорадка приковала меня к постели больше чем на неделю, да и затем я представлял собой ходячую развалину, потому как был слаб, как крыса. Здравый смысл подсказывал, что вести себя надо «с оглядкой», как выразилась бы Элспет.
Она все это время не выходила из моих мыслей. Впрочем, так бывает всегда, когда я прохожу через очередное пекло и ищу утешения. Воспоминания о ее любящей улыбке, детской непосредственности, светящейся в незабываемых глазах, мягком нежном голосе, материнских чарах, выпирающих из-под корсета, разбудили во мне тоску по дому, и с учетом Каприз, этой гадкой шлюшки, совсем выбившей старика из колеи, меня так и подмывало направить стопы свои в Лондон. Останавливала только перспектива хорошенько оторваться с Кральтой в Вене. Отказаться от этого было превыше моих сил: наша железнодорожная идиллия разожгла во мне аппетит, который стоит удовлетворить, после чего можно будет помахать ручкой новой любви и вернуться к старой.
Поэтому я, радуясь что вообще жив, встретил в своем заключении ноябрь и коротал время, размышляя над загадочными приключениями, совершившимися с такой стремительностью — не более недели прошло со времени, как я, сидя на Беркли-сквер, пожирал глазами фотографию Кральты, до жуткого момента, когда меня, под причитания Каприз, вытащили из этой адской шахты, оставив тело Штарнберга плавать в соляном растворе. Как представишь это все... Я знал, что произошло, но не понимал, почему. Во всем хитросплетении лжи, обмана и voltes-faces