— И там в Вене жили бедно, но счастливо.
— Не совсем так. Сначала бедно. Но Эстер им по-прежнему помогала. Потом Давид устроился продавцом в магазин женской обуви. Продавец он был очень хороший, он ведь любую даму мог обаять. Потом его повысили… В общем, через семь лет, в тысяча девятьсот двадцатом году, Давид уже был совладельцем обувного магазина.
— Наверно, у Эстер с Натаном было уже не пять, а десять магазинов.
— Нет, маленькая. В тысяча девятьсот двадцатомм у Натана осталась только одна темная лавка с сукном и ситцем. Все пропало, потому что до Одессы в восемнадцатом году дошла революция. Шломо Хеллера, как угнетателя и капиталиста, отвезли в ЧК и ночью расстреляли. В общем, Эстер больше не ела пирожных.
— А что было дальше?
— Давай посмотрим на другую открытку, с девушкой в жемчугах. Она двадцать восьмого года. Лия пишет Эстер: «Милая сестра, сегодня у нас знаменательный день: наш сын получил второй приз на певческом конкурсе среди учеников гимназии св. Терезы. Разумеется, первый приз отдали австрийцу, а не еврею, но преподаватель пения по секрету сказал нам…» Так, это пропустим. Вот: «… Давид расширяет дело, он купил небольшую фабрику, выпускающую кожаные сумки и чемоданы. Мы наконец переезжаем в свой дом. Все же в квартире нам с детьми и прислугой было тесно…» Хорошо стали жить Давид и Лия, короче говоря.
— А как же Эстер? Натан же был умный, неужели он не мог придумать что-нибудь?
— Бабушка Эстер иногда говорила: «Если бы я вышла замуж за бедного башмачника, я уже была бы миллионершей». А дед Натан однажды сказал: «Я неправильно выбрал страну, куда прислонить свои мозги». Но он все-таки умный был, он придумал. В двадцатые годы в Советской стране был НЭП, правительство снова дозволило торговать. Многие снова открыли магазины. А умный Натан продал свою лавку шорнику Гавиловичу, сам же пошел работать счетоводом в Одесский порт. Он получал не сильно большую зарплату, зато они с Эстер спали спокойно. Особенно тогда, когда НЭП отменили и каждую ночь стал приезжать черный «воронок» за теми легковерными, которые в двадцатые годы торговали и шиковали.
— То есть теперь Эстер и Натан стали жить бедно, но счастливо.
— Что бедно, не поспоришь.
Юлька подлетела к высокому арочному окну Музея истории искусств. Где-то здесь, на втором этаже, — любимая картина ее детства. «Охотники на снегу» Брейгеля. Когда случалось что-то, когда хотелось спрятаться, Юлька раскрывала альбом Брейгеля, забиралась на кровать с ним и замирала, рассматривая возвращающихся с охоты мужчин, идущих через снег пружинистым шагом, костер, деревню с толстостенными, хранящими тепло домами, беззаботно играющие на льду фигурки… От этой картины на нее снисходил покой. Горести не исчезали, но становились меньше и мельче, пока Юля парила в высоком морозном небе над укрытой белым землей. Ей хотелось бы сейчас увидеть вживую «Охотников», но не было времени. Таймер по-прежнему заводился с трудом, со скрежетом, едва-едва на пятнадцать минут.