Вот Лия выросла. Давид ее встретил. Смотрит Давид на Лию: она совсем как сестра, звездочка, только у Лии огонь колкий, яркий, с холодком. От ее огня и Давид зажегся. Влюбился Давид в Лию. Ну, ты знаешь, что дальше было.
Прошло много лет. У Эстер уже дети взрослые стали. Сама она, когда-то тоненькая, как статуэтка фарфоровая, стала широкой и крепкой. Хочешь — воду на ней вози, хочешь — всю семью на закорки сажай. Так и было, что семья на ней. Натан каждой тени боялся, и правильно боялся: вспомнит кто, что скромный счетовод до революции пятью магазинами управлял, — так приедет ночью «воронок», и все, поминай как звали. Опять уснуть не можешь, Натан? Прижмись ко мне, к своей Эстер. За моей спиной никто тебя не достанет.
А Лия из Вены открытку прислала. «Столько лет прошло, а Давид до сих пор носит меня на руках!» Не выдержала Эстер. Написала сестре: «Он женился на тебе только потому, что не смог меня получить. На замену. Вся любовь, что тебе достается, — для меня предназначена». И отрезало. Больше ни открытки, ни письма между сестрами.
Как потом Эстер себя винила! Ведь не права была! Ложь в конверт запечатала, чушь отправила! Мало ли что взбрело в ее дурную голову! Не знала она и не могла знать, почему Давид женился на Лие, любил ли ее так же сильно, как когда-то Эстер. А даже если бы угадала… зачем, ох, зачем такое сестре писать!
Прошло полгода — Австрия стала частью немецкого рейха. Эстер написала сестре — ответа нет. Ну, тогда не знали, что с евреями творится при Гитлере. Тогда против Гитлера вообще слова не говорили, в тридцать восьмом Советский Союз с Германией еще как дружил. До сорок первого года Эстер писала сестре каждый месяц, и после июня сорок первого писала. Ответа не получила. Потом уже, после войны, когда про концлагеря все узнали, тогда Эстер поняла, что случилось с сестрой и с Давидом. С ее любимой сестрой и с ее первым любимым. И горше всего было то, что Эстер сама, своей проклятой рукой написала то письмо, а прощения у сестры уже не испросишь. Не у кого просить.
Юлька стояла, шмыгая носом и прижимаясь к бетонным плитам, и вдруг будто услышала: «Мы спаслись. Бросили все и уехали. Я, Давид и дети наши. Все, что нажили, бросили и уехали в один день, потому спаслись».
— Куда? — всхлипнула Юлька.
«Не спрашивай. Далеко. Мы спаслись».
— Эстер хотела прощения попросить. Она очень хотела, я знаю!
«Прощаю», — прошелестел голос.
И что это был за голос? Голос ли той сестры, о которой она слышала в детстве рассказы без счета, или голос фантазии, домысла? Не было у Юли свидетельств и доказательств, но только она, услышав это «прощаю», ощутила, будто давний комок где-то в груди взорвался и, как фейерверк, рассыпался в облегчении на тысячу слез.