Через пару минут все сидели с крохотными, с детский кулачок, белыми чашечками из тонкого фарфора, в которые был налит желтоватый, с тонким запахом чай. Ясе, как большому, Николай тоже выдал чашечку и налил в нее воды (Яся доверия не оценил и тут же вылил воду себе за шиворот).
Хлопнула входная дверь и в коридоре развязный мужской голос запел на известный мотив: «Медленно ракеты уплывают вдаль… Встречи с ними ты уже не жди… И хотя Америку немного жаль… СССР, конечно, впереди!»
— Сосед, — вздохнула Инга.
Брат Николай промолчал, но его большие глаза весьма ясно выразили его мнение о соседе.
Яся неудержимо рвался к этажерке, исследовать на прочность все, до чего смог бы дотянуться. Поэтому Степа допил свой чай поскорей, подхватил сына и, многословно отблагодарив хозяйку, двинулся к выходу.
— Извините, — сказал он, протискиваясь в коридоре мимо крупного красношеего парня, неуклюже стаскивавшего с себя пиджак. От того сильно несло пивом.
Сосед обернулся, его смазанный взгляд скользнул по Ярославу.
— О! Еще одного идиота привели перевоспитывать? Идиоты всё младше и младше.
У Степы потемнело в глазах. Он нежно передал Ясю на руки Инге, шедшей сзади, а затем… Какое-то помрачение, следующее, что он осознал, — что сосед почему-то припал к полу и хрипит, а Степа давит коленом его спину и сжимает его шею все сильней и сильней.
— Степа, нет! Задушишь! — донесся до него тонкий вскрик Инги.
Яся плакал, придавленный сталинист дергался, сбоку с грохотом валились какие-то палки и банки, а у Степы в ушах бился прибой гнева. Вдруг какая-то сила разжала его руки, кто-то оттащил его, прижал к себе… дал отдышаться… через минуту Степа понял, что это был Николай.
— Сволочь какая, — сказал Степа, глядя на валявшегося на полу сталиниста.
Тот, кренясь и качаясь, поднялся.
— Я вас… всех… — просипел он. — Я буду жаловаться!
Брат Николай вышел вперед и посмотрел на него таким взглядом, что тот осекся. Сосед утек в свою комнату. Степа раз двадцать сказал Инге и ее брату «извините» и, взяв Ясю, распрощался.
«М-да, Степан Богданыч, — думал он по дороге. — А ведь ты мог его… Угу. Ты едва не убил человека сейчас. Сволочь, понятно, но человека… Вот как бывает: от одного слова вылетают пробки. М-да… Нет, Ясю я сюда больше не приведу…»
Богдан, хотя и сказал сыну во вторник, что ничего не помнит, на самом деле помнил свой первый, вечерний визит весьма хорошо — ну, разве что за исключением его самого конца. Конец шел одним мутным калейдоскопом, из которого выныривал то звон бьющейся посуды, то плач младенца, то борьба со Степкой и собственные постыдные пьяные выкрики. За исключением, как уже говорилось, этого конца, прочее помнилось четко — в том числе сообщение Юли о том, что она выходит на работу (сказанное таким тоном, будто она собиралась выйти на баррикады).