Богдан немножечко расспросил мать про Юлю. «Мышка. Вежливая, тихая, слова поперек не скажет. Только: „наверное“ да „я могу ошибаться“… Пресная», — с раздражением отозвалась Майя. «Побаивается она тебя, — сказал ей Богдан, — поэтому при тебе тихая. А при Степке она побойчей». Еще Майя рассказала, что жена Степы раньше работала научным сотрудником в художественном музее, а теперь сидит с ребенком и с головой ушла в подгузники да пеленки, такая у нынешних мамочек мода: сидеть с детьми едва ли не до школы… впрочем, кто знает, для детей это может быть и неплохо, мы такой возможности не имели, увы. Богдан хмыкнул про себя, но про то, что Юля собралась на работу, промолчал по давней привычке придерживать информацию.
Теперь он знал, где найти Юлю — в музее. Туда он и отправился ближе к вечеру в четверг. Желтый дворец графов Кисменовых, с выдающимся вперед треугольным фронтоном, поддерживаемым полудюжиной белых колонн, смотрел на толстые стены Кремля — примерно как рафинированный придворный девятнадцатого века смотрел бы через лорнет на приземистого, насупленного боярина с бородой веником и в бобровой шапке. Музей изобразительных искусств поселился здесь в незапамятные советские времена, по крайней мере, все детство Богдана, в 60-е годы, он располагался в этом желтом дворце.
Соловей припарковался недалеко от Соборной площади. Посидел в машине, немного раздумывая, затем крякнул, сложил лицо в победительную улыбку и набрал московский номер. «Алло, Шамиль Ильясович? Здравствуйте!» — радушнейшим голосом произнес он, будто в следующем же слове хотел зазвать на пироги с семужкой и попотчевать дорогого Шамиля Ильясовича, хотя на самом деле собирался, напротив, напроситься сам к нему на встречу и раздобыть у него денег.
Ах, деньги! Где вы, таинственные знаки, когда вы так нужны? Богдан Соловей уже привык считать себя обеспеченным человеком. Здесь, в Домске, — да, пожалуй, по всей России за пределами московского Садового кольца он считался богачом. Он привык тратить, как богач, и у него в кошельке, на счетах, на карточке было столько, сколько заурядной семье в провинциальном городе хватило бы на пару лет спокойной жизни. Но для спасения его дела этого было даже меньше чем недостаточно.
Разговор с московским знакомым вышел недолгим, через пять минут Соловей уже шагал вдоль оштукатуренной кремлевской стены. Набежал ветер и погнал зыбь по деревьям, погнал по дороге блеснувший оберточным золотом целлофан, драным и мятым своим видом заявлявший только о тщете.
Он зашел в музей и справился у билетерши, может ли увидеть Юлию… эмм… с фамилией Богдан замялся на секунду, но решил, что тихая невестка взяла фамилию мужа, — и угадал. Дело шло к шести вечера, и он рассчитывал, что Юля, трудолюбивый музейный червь, весь день провела вбуравливаясь в свои бумаги (или гравюры и черепки), а теперь собирается на выход, так как музей закрывался в шесть. Сейчас он подхватит ее под локоток и предложит посидеть с ним полчасика в кафе, познакомиться в нормальной обстановке. Уже был заказан столик в ресторане — дорогом, хорошем, с картой вин, Богдан был уверен, что невестка согласится. Один вечер — и она будет есть у него с руки. Но увы, пожилая билетерша позвонила по внутреннему номеру и выяснила, что Юля еще два часа назад как уехала в городской архив.