Однажды я по-настоящему испугался за нее именно потому, что она была родом из Австрии. Как раз тогда австрийский пресс-атташе ночью был поднят с постели, арестован и выслан из Германии. «Мы» были очень недовольны Австрией за то, что она не хотела к «нам» присоединяться. В ответ на это Дольфус[245] выслал из Вены одного или даже нескольких нацистов — точно не помню; но помню, что пресса в один голос подняла вой по поводу чудовищной провокации со стороны австрийского правительства: «Провокация не останется безнаказанной — будет дан ответ», — таков был лейтмотив; а в чем же мог заключаться ответ, как не в высылке из Германии всех австрийцев? Однако нам с Тэдди все благоприятствовало. У Гитлера возникли какие-то трудности или ему просто было не до того, и он позабыл дать ответ австрийцам[246]. Ответа не последовало. Тэдди смогла остаться.
«Да уж, — сказала Тэдди, — в Германию я приехала в последний раз, это точно». Тогда я рассказал Тэдди, что собираюсь в Париж, и мы принялись строить планы: моментально, со скоростью воздушного замка, вырос небольшой международный театрик, в нем работали студенты, а возможно, и артисты-эмигранты. «Как вообще обстоят дела у немецких эмигрантов?» — спросил я с надеждой и получил весьма уклончивый, но очевидно печальный ответ. «Бедные ребята не в лучшей форме», — мягко сказала Тэдди.
Так прошло несколько дней, а потом грянул гром. Тэдди рассказала мне, вернее, мне пришлось ее выспрашивать и разгадывать загадки, пока наконец не выяснилось, что она выходит замуж. Очень скоро. Сразу после своего возвращения. «Мистер Эндрюс?»— спросил я, озаренный внезапной догадкой (Эндрюс занимал не такое большое место в ее рассказах). Она кивнула. «Прекрасно», — сказал я. Мы сидели на террасе «Римского кафе», ныне совершенно опустевшем месте встреч берлинской писательской богемы, напротив Гедэхтнискирхе[247]. Толстые, квадратные, романские башни церкви внезапно надвинулись на меня и замкнулись вокруг стенами подземелья.
«Mon pauvre vieux[248], это очень плохо?» — спросила Тэдди.
Я отрицательно покачал головой.
Потом она сказала нечто такое, что словно омыло меня сладкой и скорбной волной. У нас с Тэдди никогда не заходила речь о женитьбе, да и сама наша любовная история прервалась как раз тогда, когда могла бы зайти речь о таких вещах. Я никогда не предполагал, что значу для нее хоть немножко больше, чем просто друг среди многих ее друзей. Кем она была для меня, я никогда ей не говорил. Да и как о таких вещах скажешь? Это прозвучало бы уж слишком патетично. Наша дружба чуралась патетики. Самые интимные, самые доверительные ее моменты были окрашены шутливым тоном.