23.
Через две недели объявилась Сотникова.
Это было смешно, как в кинокомедии.
Это было в тот вечер, когда Лиза наконец согласилась прийти к нему домой.
Мама вместе с Любовью Семеновной уехала на дачу с пятницы до воскресенья. Последние дачные дни в семье Перегудовых: дача уже была, как говорили в старину, назначена к торгам – кажется, мама поехала встречаться с очередным покупателем; ну и подышать воздухом на прощание. Она так и сказала. Алеша вспомнил, что мама, когда он просил не продавать дачу еще хоть годик, ответила: «Перед смертью не надышишься». А вот сейчас, значит, хочет подышать, погулять по мокрым аллеям в компании своей, как опять же говорили в старину, любимой компаньонки. Ладно. Пусть. Уехала на целых две ночи, чудо какое, что ж дальше-то будет, когда дачу продадут, куда ж девчонок водить…
Алеша долго думал, где соблазнять Лизу. Чай пить лучше не в столовой за громадным, всегда раздвинутым столом-сороконожкой, а в гостиной, за чайным столиком. А где будет самое главное?
У него была своя комната, крохотная, с совершенно монастырской коечкой. Не годится. В бывшей родительской, ныне маминой спальне – неудобно, неприлично. Еще волос останется за подушкой – у него уже была такая история, мама его заставила вручную перестирать все белье… Оставался отцовский кабинет, там был роскошный, широкий, обитый восточным гобеленом диван – отец на нем довольно часто спал. Алеша достал из шкафа в коридоре простынку, пододеяльник, наволочку и свежее полотенце. Подушки на диване уже лежали, целых четыре, под голову и спину, такие же восточно-гобеленные, с персидскими узорами, львами и луноликими красавицами, хотя и производства ГДР, кажется. Постелив простынку, вдернув в перекрахмаленный – пришлось с треском раздирать, – вдернув в пододеяльник китайское шерстяное одеяло («марка Лебедь», прочитал он на шелковой этикетке) и отойдя на шаг, увидел и понял, что вся комната приобрела идиотский вид. Очаровательно мрачноватый кабинет с зеленой настольной лампой, портсигарами, спичечницами, бюварами, стаканами для карандашей и торсионными часами в стеклянном футляре на столе, где в свете лампы медленной каруселью вертятся полированные шары маятника, отбрасывая зайчики на зеленый дерматин; с аскетичной люстрой, почти как в метро – угловатые лапы и матовые плафоны; с целой стеной застекленных книжных полок, специальных, глубоких, с дверцами («книги в восемь рядов», как и было у Гумилева), с креслом-качалкой под торшером, с моделями самолетов на специальной этажерке – все эти чудеса грубо и как-то по-мещански беспардонно перечеркивались белой постелью, вдруг устроенной на диване. Алеша даже фыркнул, представив себе, как все это увидит впервые сюда вошедшая Лиза. Наверное, тоже засмеется. Подумает: «Какой до неприличия откровенный мальчик!» А вслух, наверное, пошутит. Что-то вроде: «Здравствуйте, товарищ Некрасов!» Была такая картинка – великий народный поэт лежал на диване, весь в белых простынях, и грыз авторучку. То есть гусиное перо, конечно же.