– Спасибо, Рад. В своем возрасте я склонен к уединению. Но ты иди, развлекайся без меня.
Он пожал плечами.
– Я уже и не надеюсь развлечься с тобой. Даже не вспомню, когда мы развлекались в последние пятьдесят лет. Север действительно плохо на тебя влияет, Так.
– Как я уже сказал…
– Да-да, помню. Ты и так наполовину северянин. Но дело в том, Так, что в молодости ты старался это не показывать, – он передвинул правую руку, чтобы обхватить полусферу пышной груди. Ее хозяйка хихикнула и куснула его за ушко. – Пойдемте, девочки. Оставим Ковача-сан наедине с его думами.
Я смотрел, как они втроем слились с толпой, ведомые Шегешваром. Напоенный феромонами воздух оставил в моих нутре и паху слабое ощущение сожаления. Я доел печенье с такэ, почти не чувствуя вкуса.
– Похоже, ты веселишься вовсю.
– Камуфляж посланника, – машинально ответил я. – Нас учат сливаться с окружением.
– Да? Похоже, твой тренер плохо старался.
Я обернулся и встретил кривую ухмылку на лице Вирджинии Видауры, стоявшей со стаканом в каждой руке. Я поискал глазами Бразилию и не увидел его поблизости.
– Это для меня?
– Если хочешь.
Я взял стакан и отпил. Миллспортский односолодовый, возможно, из самых дорогих вискокурен на Западном крае. Шегешвар был не из тех, кто позволял предубеждениям влиять на свои вкусы. Я проглотил еще и взглянул в глаза Видауры. Она смотрела на Простор.
– Сочувствую насчет Адо, – сказал я.
Она вернула взгляд на меня и подняла палец к губам.
– Не сейчас, Так.
Ни сейчас, ни потом. Мы почти не говорили, когда ускользнули с праздника, спустились в коридоры подводного бункера. Навыки чрезвычайного посланника завелись, как аварийный автопилот. Код взглядов и понимания, которое обжигало своей силой мои глаза.
Вот, – вспомнил я вдруг. – Вот какая была жизнь. Вот как мы жили, вот ради чего мы жили.
И в моей комнате, пока мы с четкостью посланников находили под наспех сорванной одеждой друг у друга на телах то, чего желали, я впервые больше чем за сотню лет объективной жизни спросил себя, почему я вообще ушел.
* * *
Это ощущение не пережило пантерьего рева утреннего отрезвления. После ослабления такэ и муторного похмелья – мягкость которого, как мне казалось, я не заслужил, – ностальгия ушла. Взамен, когда я смотрел на загорелое тело Видауры, раскинувшееся на белых простынях, остались не более чем самодовольный собственнический инстинкт и расплывчатое дурное предчувствие, которое я не мог никак объяснить.
Видаура все сверлила взглядом дырку в потолке.
– Знаешь, – наконец сказала она, – никогда не любила Мари. Всегда так старалась всем нам что-то доказать. Как будто мало просто