Около часовни виднелась порядочная толпа. Часть ее сидела на паперти часовни, часть — стояла, часть — прогуливалась взад и вперед.
— А что, миленькие, Царица-то Небесная еще не прибыла? — шамкала ветхая старушка, охая, крестясь.
— Нет, бабушка, видишь, сколько народу дожидаются Ее.
Тут, в ночном весеннем воздухе слышался тихий говор.
Богомольцы, особенно женщины, такими понурыми голосами рассказывали друг другу о своих муках, страданиях, заботах.
Они облегчали душу — по русской отличительно характерной черте — во взаимных излияниях.
«И ничего, милушка, не помогает?» — «Ничего, родимая… Ко всем докторам обращалась: помирать, говорят они, придется тебе. Вот я удумала к Царице Небесной за помощью обратиться». — «И хорошо, матушка, истинно мудро придумала. Давно бы так»… Кто-то плакал нудными, тяжелыми слезами… Кто-то кричал страшным истеричным криком.
«Что это? Кто это?» — спрашивали друг друга ночные паломники. — «Девушку-кликушу привезли».
Время тянулось в нетерпеливом ожидании особенно медленно.
Но вдруг толпа заволновалась.
— Едет! Едет! — раздался чей-то взволнованный голос.
Все вскочили, насторожились.
Действительно, с Тверской быстрым аллюром мчалась большая синяя с позолотой карета, знакомая каждому москвичу. Все ближе, ближе… И вот — она уже перед часовней. Толпа бросилась к ней.
Ограбленная риза. Паника
— Господа, господа, попрошу вас, не толпитесь, не торопитесь… Позвольте внести икону, — мягко обращался монах к богомольцам.
Милая, чуткая, религиозная толпа послушно отстранилась.
— Царица Небесная! Матушка! — раздался восторженный шепот.
Икону внесли в часовню.
Вслед за ней в часовню хлынула толпа ночных паломников.
Небольшая, вся залитая светом восковых свечей, она не могла вместить сразу всех жаждавших как можно скорее приложиться к святыне.
Одни покупали свечи. Другие, опустившись на колени, уже ушли в сладостный трепет жаркой молитвы.
— Радуйся, Пречистая, — начал молебен престарелый симпатичный священник, и вдруг голос его задрожал, пресекся.
Молебен прекратился.
— Что с вами, отец Валентин? — испуганно прошептал монах, склоняясь к священнику.
Лицо того было белее полотна. Широко раскрытые глаза в ужасе были устремлены на высокочтимую чудотворную икону.
— Смотрите… смотрите, — лепетал старый иерей заплетающимся языком, простирая по направлению к иконе дрожащую руку.
— Что такое? В чем дело? О чем вы говорите, батюшка?
— Святотатство… святотатство…
В той тишине, молитвенно-религиозной, какая царила в часовне, слова священника и монаха несмотря на то, что они были произнесены шепотом, были ясно расслышаны молящимися.