Айзенштадт в ответ вытянул губы и засвистел совсем по-мальчишески:
— Это вы, батенька, загнули…
За чаем Софья Аркадьевна села между Павлом и Алексеем. Павла удивило отчужденное, словно похудевшее лицо Алексея. Разговор за столом был общим, он переходил от соседа к соседу, как сахар, варенье и печенье, которые гости ловко передавали друг другу, пользуясь способностью стола легко поворачиваться.
Говорили о современной опере. Не переставая есть, пить и похваливать многочисленные сорта варенья, которые подвигала ему Олимпиада Андреевна, Айзенштадт громко высказывал свои взгляды на этот вопрос. Он, Айзенштадт, считает, что современная опера вообще не может существовать. Ему думается, что когда на сцену выходит человек в современном костюме и вместо того чтобы попросить у жены — простите — свежие носки, поет об этом, — зрителю только смешно.
Марья Андреевна возражала.
— Нет, нет, — весело ответил Айзенштадт, — при всем моем уважении к вам, скажу прямо… — Он смешливо прищурился. — На этот вопрос могут быть только две точки зрения: одна — моя и другая — ошибочная…
Ни на минуту не умолкала и Софья Аркадьевна. Ее грудной смешок тревожил и волновал Павла.
— …Очень просим, — говорил Барской своим высоким и вместе с тем приглушенным голосом Косенко. — Очень вас просим. Это такое большое для всех нас удовольствие…
Барская отказывалась, но, сдавшись на просьбу Марьи Андреевны, села за пианино.
Павел, как вынул спичку, собираясь зажечь ее, так и замер посреди комнаты. Пианистка играла ту самую песню, которую пел женский голос там, в парадном, когда он вышел из тюрьмы.
…Над пыльной, раскаленной закатной степью, поросшей тревожно шумящей полынью, распластав огромные крылья, парил орел. В безысходной тоске он рвал когтями покрытую жесткими серыми перьями грудь, и капли крови — одна за другой — кап-кап-кап — падали в горькую пернатую полынь, и не было конца этой боли и этой муке…
По телу у Павла пробегал морозец удивительного ощущения. Хотелось не то заплакать, не то стукнуть кулаком по столу: «Еще не все пропало! Верьте мне! Я еще сделаю что-то очень хорошее!..»
Когда Барская, привычно улыбаясь, обернулась на аплодисменты, к ней подошел Павел.
— Что это вы играли?
— «Жаворонок» Глинки — Балакирева.
— «Жаворонок»? — с сомнением повторил Павел. — И песня есть такая?
— Романс.
Между небом и землей
Песня раздается —
Неисходною тоской… —
негромко запела пианистка.
— Не может быть! — убежденно сказал Павел.
— Что не может быть? — не поняла Барская.
— Не может быть — жаворонок, — повторил Павел. — Как же так — жаворонок?.. Вы слышали — как он поет? Это веселая, весенняя птица, и поет она весело, радостно. А это… это другая песня.. Это совсем не похоже на жаворонка…