Он вошел в парадное и лицом к лицу столкнулся с Павлом. Павел настороженно, немного напряженно поздоровался.
— Здравствуйте, — ответил раздраженно Олег Христофорович. — Но я еще не написал заключения по вашей статье. Прошу завтра в институт.
Павел так и не понял, узнал ли он его.
За минуту до этой встречи Софья гладила ему руки, рукава пиджака и горячо, жадно шептала:
— Подожди… Подожди еще немножко… Обними меня еще раз… Крепче… Мне хорошо… Мне очень хорошо, когда ты меня так обнимаешь…
В тюрьме, в камере много и грязно говорили о женщинах. Особенно отличался Жора Унгиадзе, вихлястый парень с бледным лицом, украшенным орлиным носом и почти лишенным подбородка.
— Я тогда еще работал в санатории, — рассказывал однажды Жора, закатывая томные глаза. — Инструктором по физкультуре. И вдруг приезжает певица Алла Царькова. Соловей. Такая певица! Раз со мной говорит — какую физкультуру делать, другой раз говорит — какую физкультуру делать. Я предполагаю. Но молчу. И она мне сама говорит: генацвале, зайди ко мне в комнату после обеда. Отдельная комната, понимаешь. Певица, понимаешь. Соловей. Покой нужен, понимаешь. Прихожу. Лежит в кровати. Под простыней. Лето, понимаешь. Говорит: подойди сюда. Подхожу. Садись, говорит. Сел, а она снимает простыню и совсем голая бежит к двери. Закрывает на ключ, прячет ключ в карман…
— Это голая — в карман?! — не дали закончить Жоре. — Ах ты, падло…
А может, Жора этот правду рассказывал? — подумал Павел.
В первый же вечер, который они провели вместе, Софья сразу спросила:
— Когда вам нужно вернуться домой? Вы можете совсем не возвращаться? Олег Христофорович на два дня уехал во Львов. В командировку.
До чего она была бесстыдна! Бесстыдна и развращена!
Марья Андреевна разговаривала с Павлом по-прежнему мягко и приветливо. Но Павел впервые ощутил в этой приветливости какой-то холодок. Как бывает после того, как съел мятную конфету. Вроде бы и ничего, а вдохнешь — и как-то прохладно во рту.
Никто — ни Олимпиада Андреевна, ни тем более Марья Андреевна — не показывали и виду, что им известно о его отношениях с Софьей Аркадьевной и что им это неприятно. А Алексей вообще последнее время мало бывал дома — рано уходил, поздно возвращался.
И все-таки Павел ощущал, и ясно ощущал, общее неодобрение.
Быть может, просто он сам был недоволен собой.
Во всяком случае, он решил переехать к товарищу по бригаде — к Васе Заболотному.
Когда он сказал об этом Марье Андреевне, у нее дрогнули губы, но она сдержалась и тихо ответила:
— Как вам угодно.
Маленькая комната Васи не была обременена мебелью — узкая железная кровать, застеленная серым солдатским одеялом, два стула — один из них венский с плетенным из соломки продавленным сиденьем, сверху на него была положена крышка от посылки, табурет, стол, покрытый газетой, тумбочка без дверцы, на которой стоял роскошный, дорогой радиоприемник с тремя динамиками; в книжонке, приданной к приемнику, указывалось, что это клубная радиола (и верно, Вася как-то включил на полную мощность — к ним прибежал милиционер с поста на углу), на подоконнике — полузасохшая герань: узловатый стебель и несколько листьев. Для Павла поставили раскладную, из алюминиевых трубок койку.