На пороге мальчишка остановился и обернулся ко мне:
— Что-то тебе уж больно мало лет. С чего тебя сюда посадили?
— Месть, — ответила я.
Он пожал плечами:
— Тоже повод.
С этого дня я с нетерпением ждала прихода Яго. Он взял привычку звать меня Трещоткой. Понятия не имею почему. И всегда наливал лишнюю порцию каши, приносил немного хлеба, а один раз даже притащил картофелину (ну разве он не чудо?). За те несколько минут, что он проводил в моей камере, Яго успевал рассказать мне о мире снаружи — о том, что повидал на лондонских улицах, пока шатался там в надежде раздобыть несколько грошей. О своей семье он не упомянул ни разу. Я решила, что её у него и нет.
По природной застенчивости я неохотно говорила о себе. Но постепенно я раскрылась, вылезла из панциря (отчасти, признаться, смахивая при этом на морскую черепаху) и поделилась с ним несколькими маленькими историями о своих приключениях. Бедный мальчик не мог скрыть глубочайшего потрясения.
Однажды, когда Яго уже собирался уходить, по коридору словно вечерний бриз разнеслось пение безумицы из соседней палаты. Очень неприятный бриз, надо сказать.
— Я сейчас как раз иду её кормить, — сказал Яго. — Она совершенно чокнутая, как есть.
— Она что, не знает других песен?
— Это она ребенку поёт, — объяснил он. — Спи, мол, моя радость, усни.
Я ахнула:
— Ну конечно! Это же колыбельная.
— Старшая санитарка говорит, эта женщина тут уже много лет.
— И у неё есть ребенок?
— Если и есть, то не здесь.
— Яго, ты не мог бы при случае сказать профессору Сплюнгейту, чтобы он заглянул ко мне? — попросила я. — Кажется, он совсем забыл про меня, а мне не терпится покинуть этот дом скорби. Сам видишь, я ни капельки не сумасшедшая.
Немного поразмыслив, мальчик сказал:
— Извини, Трещотка, но если я буду болтать про кого-то из вашей чокнутой братии, меня отсюда в два счёта выпрут.
На следующее утро, когда Яго принёс мне завтрак (очередную порцию холодной каши), санитар позвал его обратно в коридор и принялся раздавать указания, чтобы он, Яго, когда закончит, пошёл и вымыл кастрюли на кухне. Я сидела на полу и чесалась — лодыжка под оковами отчаянно зудела. Как и кожа головы. Нельзя было исключать, что у меня завелись вши.
В коридоре раздались шаги. И голоса. Профессор Сплюнгейт шёл проведать меня! Едва я успела встать на ноги, как за открытой дверью промелькнули профессор и молодая женщина. Они шли быстро, с головой погрузившись в беседу, и даже не взглянули в мою сторону.
Блестящие каштановые волосы девушки были уложены в высокую прическу. На ней было белоснежное платье. И такая же белая шляпка с перьями. И вся она была вылитая Эстель Дамблби. Но это же невозможно! Что Эстель делать в дурдоме? И тут меня пронзила восхитительная мысль — Эстель, должно быть, заметила, что я пропала, и отправилась меня разыскивать!