Ибо если считать «факт» власти всегда доминирующим над ее «признанием», будет трудно объяснить воссоздание осенью 1991 года суверенитета балтийских республик. Очевидно, что вовсе не полновластие правительств этих стран стало основой их международного признания, но наоборот – признание их независимости внешним миром, включая и пребывавший в кризисе СССР, открыло возможность для такого полновластия. Другим примером может быть мюнхенское соглашение 1938 года, когда суверенитет Чехословакии над большей частью ее территории был ликвидирован непризнанием этого суверенитета со стороны крупнейших европейских государств. То есть не «признание» следовало за «фактом» в деле сотворения или разрушения государственного суверенитета, но наоборот – «факт» за «признанием»[28].
Последний пример убеждает в том, что категории «факта» и «признания» в вопросах суверенитета не должны подменяться (по крайней мере в дескриптивных исследованиях) категориями права. Попиравший право консенсус европейских держав-лидеров в 1938 году столь же эффективно детерминировал факты, как и международный консенсус в отношении балтийских республик осенью 1991 года. Реальная суверенность того или иного режима определяется вовсе не требованиями права как таковыми, но соотношением между реальным властным потенциалом, которым соответствующий субъект располагает, и масштабом его признания мировым сообществом суверенов. С этой точки зрения можно говорить о большей или меньшей «материализованности» суверенитета. Так, суверенитет Тайваня (точнее, правящего на нем режима) есть несомненная реальность, но он на порядок «ниже», чем суверенитет Китая.
Прилагая к каждому субъекту, притязающему на суверенность, двойную шкалу оценок, учитывающую как размеры его властного потенциала, так и масштабы его мировой признанности, мы получим дифференцированную градацию суверенитетов различного ранга. Она, на мой взгляд, намного лучше отвечает реалиям нынешней политической сцены, нежели ограничение числа суверенов списком членов ООН или ее декларации о суверенном равенстве последних. На самом деле нормативное «равенство» суверенитетов лишь задает рамки, в пределах которых идет неустанное фактическое перераспределение их относительных «размеров» и «весов».
В упомянутой моей статье введено представление о парадигмах «суверенитета факта» и «суверенитета признания» (или «суверенитета согласия») как двух господствующих в разные эпохи и в разных политических системах типах реализации базисной формулы суверенитета [Цымбурский 1992: 9 и сл.]. «Суверенитет факта» отвечает такому положению, когда мировое сообщество государств своим признанием лишь ратифицирует факт самоутверждения и жизнестойкости любого режима, заставляющего с собой считаться как с реальной силой. Для «традиционных» международных систем, где господствует «суверенитет факта», характерно жесткое размежевание сфер внешней и внутренней политики: последняя является частным делом суверенных режимов, не допускающих вмешательства в свои домашние дела. «Суверенитет признания» выражает тенденции таких эпох и систем, в рамках которых сила и стабильность каждого суверенного субъекта оказываются в зависимости от силы и стабильности мирового сообщества государств в целом. В таких условиях нормы политического поведения, демонстрирующие приверженность духу согласия, превалируют над своеволием и ценностным сепаратизмом отдельных режимов, а грани между внешней и внутренней политикой размываются.