Федеративные и конфедеративные модели распределенного суверенитета – типичные представители парадигмы «суверенитета признания», в международных же делах такая парадигма оказывается лидирующей лишь в очень редких случаях. Общеизвестными примерами последней могут служить недолгий период Священного союза в Европе XIX века, а также отношения между странами Запада, прежде всего членами ЕС, в наше время. Конец 80-х и начало 90-х годов ознаменовались попытками североатлантических государств, опираясь на структуры ООН и на новые отношения с режимом Горбачева, распространить принципы «суверенитета признания» и на другие регионы земли.
Правомерно ли отождествлять «признание» и «согласие» только с внешним аспектом суверенитета, игнорируя то, что сам факт власти обычно основывается на ее признании подданными (или гражданами), на их согласии повиноваться ее институтам? На мой взгляд, суверенитет может быть определен лишь через ту модификацию, которую он вносит в общее представление о власти. Поэтому при анализе, нацеленном на выявление этой модификации, «фоновые» моменты, связанные с природой и техникой любой власти, должны быть вынесены за скобки. Как писал еще М. Вебер, власть может держаться на компетенции властвующих, на традиции или харизме, представляющих основания для ее легитимации. Но точно так же власть способна держаться и на чистом насилии[29], что не мешает ей быть признанной во внешнем мире и обрести ранг суверенной. Подтверждением тому могут служить случаи членства откровенно тиранических режимов в ООН. Добровольное согласие граждан подчиняться режиму могло бы иметь решающее значение для суверенитета последнего лишь в одном случае: если бы наличие такого согласия было необходимым условием признания режима в мире и если бы отказ в таком признании фактически обрекал режим на потерю власти. В противном случае, когда факт власти рано или поздно приводит к ее внешнему признанию, вопрос о внутренних основаниях этой власти утрачивает практическое отношение к действию механизмов суверенитета.
Неоспоримо, что на Западе существует укоренившаяся с XVIII века традиция – обсуждать проблемы государственной власти, а значит и суверенитета, в увязке с идеологемой общественного договора. Однако столь же очевидно и то, что понятие «суверенитет» способно функционировать и вне всякого отношения к этой идеологеме (например, «суверенитет» в свое время легко увязывался с идеей божественных прав монархов), и потому нет оснований включать ее в инвариантную смысловую структуру данного понятия. Даже если считать, что внутри самого понятия «власть» также осуществляется динамическое взаимовлияние «факта» и «признания», все равно семантическая модификация, вносимая в идею «власти» «суверенитетом», состоит прежде всего в представлении власти как факта на фоне лежащего вне ее мира.