Внедрение концепта «суверенитет» в политическую теорию, связанное с именем Ж. Бодена и состоявшееся в конце XVI века, соотносится, как известно, с крушением идеи панъевропейской христианской государственности, с вытеснением этой средневековой парадигмы трактовкой национальных государств как самостоятельных самодовлеющих организмов. Конечно, идеологические новации той эпохи выразились в глубинной структуре рассматриваемого концепта, но как? Слишком часто мы сталкиваемся с утверждением о неразрывной генетической связи между «суверенитетом» и идеей национального государства как основного субъекта политики, в том числе экономической[30]. Но этому тезису противоречит уже ситуация в Германии – и до и после Вестфальского мира. В свете последующих споров о «распределенном», «частичном» и «ограниченном» суверенитете определяющим для кристаллизации рассматриваемого понятия представляется совсем иной момент – само по себе осознание сосуществования в Европе множества независимых друг от друга субъектов власти, с их разграниченными (пространственно или функционально) неотъемлемыми правами. Конституитивной основой суверенитета становится «признание независимости» в качестве семантического полюса, коррелятивного к факту власти.
Примечательно, что основополагающие формулировки Бодена – la puissance absolue et perpetuelle d’une République; summa in cives ac subditos legibusque soluta potestas[31] – вовсе не содержат указания на внешнее признание, словно редуцируя суверенитет к чистому факту могущества. Здесь перед нами тот случай, когда часть определения должна быть восстановлена из исторического контекста введения понятия в обиход. В дни Бодена «суверен», осуществляющий высшую власть не над мировой державой, но над своей une République, и только над ней, мог мыслиться лишь как один из ряда столь же «абсолютных» европейских суверенов. В таком контексте неупоминание о «внешнем» аспекте суверенитета отвечает специфике международных систем, основанных на «суверенитете факта»: в подобных системах указания на полновластие режима достаточно для причисления его к сообществу суверенов. Именно применительно к таким системам более чем через двести лет после Бодена Э. Лер писал в La Grande Encyclopédic: «Существование суверенного государства независимо от его признания другими государствами. Но это признание, когда оно имеет место, есть, во всяком случае, констатация и легитимация совершившегося факта: фактическое положение отныне находит себя основанным на праве» [Lehr: 350]. Не надо думать, что в мире, встающем за этим контекстом, возможно диковинное суверенное государство, чей суверенитет никем бы не был признан. Но в таком мире «существование» государства и режима может расцениваться как синоним к их «суверенности», поскольку «признание» выступает лишь тенью совершившегося факта, возводимого в статус правового акта. Таков же был и политический мир Бодена. Можно сказать, что боденовские дефиниции содержат «признание независимости» в качестве несамостоятельного, связанного члена, представленного на поверхностном уровне «значимым нулем». Вместо этого нуля всегда могут быть подставлены слова о политической независимости суверенной власти.