Радикализм, пестующий сверхценные цели, для Северной Осетии представал враждебной внешней силой, нажимающей на ее границы, грозя Владикавказу. Поэтому создание в конце 1991 года республиканской гвардии во главе с К. Цаголовым, а затем и учреждение осенью 1992 года постоянного народного ополчения, предводимого Б. Дзуцевым, то есть конституирование национального контингента людей оружия в этой республике нисколько не вступало в противоречие со стабилизационно-интегративными приоритетами номенклатуры. Под знаком оборонительной задачи люди норм здесь имели и охоту, и возможность узаконить «своих» людей оружия [Северная Осетия 1995: 1: 129, 160–178].
И что еще важнее, североосетинские власти сумели действовать в отстаивании своих консервативных установок, совместившихся с национально-оборонительными задачами, способом тактически наилучшим – противопоставляя «внешнему хаосу» радикализма многонациональное население республики как целостность с общей судьбой. Частью этой тактики было поощрение деятельности в республике культурно-национальных обществ и землячеств – славянского, немецкого, азербайджанского, грузинского и так далее, а также казачьего движения – объединенных в сообщество «Наша Осетия» и осенью 1992 года в дни боев с ингушами совместно выразивших глубокую лояльность к республике [СО, 1992, 30 октября]. Разумеется, самой своей демонстративностью должны вызывать скепсис такие факты, как изъявляемая владикавказским официозом озабоченность по поводу отъезда из неспокойной республики представителей нацменьшинств – скажем, греков [СО, 1992, 27 августа]; или заявление руководителей еврейского общества «Шолом» во время визита в республику чинов израильского посольства об отсутствии в ней антисемитизма [СО, 1992, 30 июня]. Но, пожалуй, неоспоримо, что во время жесточайшего обострения югоосетинского кризиса и массового притока беженцев с юга в Северной Осетии не было засвидетельствовано преследования грузин.
История создала северным осетинам такую ситуацию, когда энергию их этноса объективно приходилось концентрировать не на утверждении этнической суверенности, а на суверенитете их республики – обозначающегося прото– или квазигосударства – как целостности территориальной. А номенклатура – почти моноэтническая, но глубоко русифицированная и с хорошей советско-интернационалистской выучкой – поспешила оформить эту территориальную целостность как общность гражданскую. На высказывание Э. Шеварднадзе, «что осетины-де говорили об отторжении южной Осетии, а когда речь зашла об отторжении части вашей территории, то вы заявляете, что это несправедливо», характерный для осетин ответ отчеканил С. П. Таболов, директор Северо-Осетинского института гуманитарных исследований: «В Грузии все малые этнические группы выступили против основного этноса, а у нас же все этнические группы подверглись гонению со стороны одной из частей» [СО, 1993, 18 июня]. Настойчиво противопоставляя «ингушский этнос» «многонациональному народу Северной Осетии», владикавказская пресса стремилась разрушить всякую аналогию между гонениями на осетин в Грузии и изгнанием ингушей Пригородного района. Последний акт, при всем его варварстве, представал как отторжение гражданской целостностью группы, не пожелавшей в эту целостность вписаться, – иначе говоря, как частное проявление тенденции, которая при благоприятном развитии должна была бы привести к возникновению на североосетинской земле явления, схожего с нациями-гражданствами европейского типа. Не случайно через полтора года после войны за Пригородный район А. Галазов заявил: «Мы не отрицаем, что в соответствии с Кисловодскими соглашениями в Северную Осетию в места постоянного проживания должны вернуться граждане ингушской национальности. Но они должны вернуться именно как граждане Северной Осетии. У нас существуют национальные культурные общества, объединенные движением “Наша Осетия”… Мы, безусловно, поддержали бы и создание ингушского национально-культурного центра» [СО, 1994, 21 июня]. Как условие для репатриации перед ингушами, рвущимися на свою «прародину», воздвигалось требование демонстративной лояльности к нормам абсорбировавшего эту «прародину» суверенного гражданства.