Подобная установка северных осетин полностью опрокидывала планы некоторых грузинских политиков вроде лидера Народного Фронта Грузии Н. Натадзе использовать осетинский национализм как революционную силу против России. В этом отношении 3. Гамсахурдиа сделал выбор гораздо более верный, поставив на сближение с ингушами, а затем и с Чечней. Но здесь-то и возникает в полную силу очерченная выше проблема геополитического, а как следствие – и структурно-функционального напряжения между двумя Осетиями. Не только пафос взрыва «малой империи», но и призывы к антиноменклатурному «союзу Воинов, Философов и Художников», практически воплощенному в 1991–1993 годах в тандеме «воина» Тезиева и «философа» Чочиева, выглядели угрозой тому порядку, к которому стремился север, выдвигая на первый план интегративную функцию консолидации «гражданства» «своей Осетии». Свидетельством мелким, но достопамятным может быть то, как в 1992 году на севере функционер районного уровня Л. Алиева, баллотируясь на дополнительных выборах в российский Верховный Совет, включила в пункт своей программы, посвященный «политической стабильности в Осетии», сразу и недопустимость уступок в вопросе Пригородного района, и предостережения против аннексии Южной Осетии: «Требовать территориального раздела суверенной Грузии безумно. Что практически это даст жителям нашей республики? Только новые и новые расходы на поддержание края, который в условиях блокады со стороны Грузии никогда процветать не будет» [СО, 1992, 18 сентября]. В глазах северных консерваторов активная политика на юге должна была так же угрожать стабильности, как и порыв ингушей к Владикавказу. Северная Осетия оказывалась единственной республикой на Северном Кавказе, перед которой национал-радикалистский активизм представал внешней опасностью, причем сразу в двух версиях – на востоке врагом, на юге искушением.
В течение ряда лет все попытки «бунтовщиков»-южан найти взаимопонимание с властями севера отметались с порога: революционное движение, посягавшее на еще высившуюся интегративную структуру СССР, не могло быть допущено к диалогу с одним из лояльнейших звеньев этой структуры. В своей брошюре 1991 года Чочиев жестко иронизировал над «северным братом-близнецом», готовым лукавое воздержание от вмешательства в цхинвальскую драму рассматривать как «подарок себе от собственной мудрости» [Чочиев 1991]. С конца 1990-го по лето 1991-го спорадические воззвания Владикавказа к режиму Гамсахурдиа, душившему и расстреливавшему Цхинвал, пестрели словесами в духе «неразрывности многовековых политических, экономических, культурных связей грузин и осетин» и просьбами к народам обнаружить «присущие им мудрость и дальновидность», при заверениях о неготовности и нежелании северных осетин «вмешиваться во внутренние дела суверенной Грузии» [Северная Осетия: 1995: 3: 163–165]. Фразеология здешней номенклатуры меняется кардинально лишь с распадом СССР и советской легитимности: в октябре 1991 года владикавказский Верховный Совет уже шлет послания к Ельцину и в ООН (!) о «геноциде осетинского народа» [СО, 1991, 22 октября], догоняя в выражениях «Адмон цадис». Но слова словами, а на выработку реальной южной политики потребовалось время.