. При этом осетино-ингушские кризисы якобы всецело обусловлены стадиальной отсталостью ингушского общества, «когда война, набег, разбой являются такими же обычными занятиями, как земледелие, скотоводство, торговля и прочее». Более виртуозно и «экзистенциально» разрабатывал ту же тему А. Цуциев, изображая уязвимость и неуверенность «продвинутого» социума Осетии, пережившего социальное расслоение, а затем атомизацию и ироническое разложение традиции, социума, где переосмысление и снятие внутренних напряжений достигается через сублимирующий этнос «одинокого рыцаря» – в конфликте с обществами, исповедующими естественное родовое сплочение и почвенную укорененность. Лейтмотив Цуциева – паника «продвинутого» общества, уступившего насилие государству, перед наступательным «неполитическим» насилием ингушских кланов и склонность первого восстановить и утвердить в такой ситуации свою целостность через встречное политически организованное насилие, через войну [Цуциев 1998]. Сторонники формационной интерпретации ноябрьского конфликта явно не считаются с теми несомненными перекличками, которые обнаруживаются в борьбе осетин с революционно-автохтонистскими движениями на севере и на юге, при том что грузин отнести к стадиально отсталым народам по сравнению с осетинами никак невозможно. Но я бы обратил внимание на другое – на социофункциональную «интегристскую» тему, настойчиво пронизывающую осетинский политический дискурс тех лет об ингушах в разных ее поверхностных преломлениях.
Это тема «целостности» общества, ее утраты, обретения и оформления, ее возможности или невозможности. Она звучит и в постоянном официозном противопоставлении многонационального народа-гражданства Северной Осетии отколовшемуся и восставшему ингушскому меньшинству; и в утверждении Блиева, будто бы «благодаря ингушской агрессии созданы предпосылки для интеграции и сплочения осетинского общества на основе здоровой духовности» [СО, 1993, 13 апреля]; и в заявлении Галазова о возможности принятия назад тех ингушей, которые были бы готовы признать себя «гражданами Северной Осетии», перекликающемся с утверждением Блиева о податливости ингушей для осетинской ассимиляции; и у Цуциева в оппозиции ингушской «органики» переходу осетин в состояние «толпы одиноких». Наконец, тот же Блиев переводит эту тему в сугубо издевательский регистр, повествуя, как на гребне «освободительной войны» в лоно национального консенсуса возвращаются верхи, «еще недавно с молотка продававшие ингушам все, что покупалось», и осетинская буржуазия, «чувствовавшая себя неуютно в упряжке со слишком быстро набиравшей силы ингушской мафией» [СО, 1993, 14 апреля].