Однако СССР прекратил свое существование через шесть месяцев после визита Горбачева в Токио и через четыре месяца после объявления Японией программы экономической помощи. Дальнейшая эволюция дискурса идентичности происходила перед лицом нового Российского государства, которое, однако, унаследовало от СССР юридические и политические отношения с Японией, политику наращивания военного присутствия на Дальнем Востоке и, конечно же, сам территориальный спор. Реструктурирование связки «Я/Другой» происходило довольно медленно, поскольку наталкивалось на сформировавшийся еще в годы «холодной войны» симбиоз политического и социокультурного параметров, значимость которого увеличивалась по мере того, как урегулирование территориального спора не приносило видимых результатов, а политическая ситуация в России дестабилизировалась и далее, – что казалось японцам проявлением русского национального характера (см., например: Ochiai 1992). Прочие эксцессы, как, например, сброс Россией ядерных отходов в Японское море, тоже воспринимались как подтверждение того, что решающим фактором, определяющим политику России, остается ее национальный характер (см., например: Nakanishi 1993: 169). Как отмечает Цуйоси Хасегава, «для многих японцев Россия просто встала на место СССР, при этом проблемы между двумя странами не претерпели особенных изменений» (Hasegawa 2007: 62; см. также: Shimotomai 1995: 122–123; Ferguson 2008: 74–76).
Таким образом, хотя Россия и перешла на «общий язык» свободы, демократии и рыночной экономики (Tamba 2000: 29–38) и хотя российское руководство не раз заявляло, что Россия фундаментально отличается от СССР и разделяет с Японией важность «гуманистических ценностей» (Sato и Komaki 2003: 25), процесс реструктурирования связки «Я/Другой» тормозился из-за преобладания устойчивого социокультурного конструкта, снижавшего веру в возможность подлинного преобразования России. Поэтому, несмотря на то что в 1992 году в манифесте Либерально-демократической партии говорилось о «крахе структур “холодной войны”» и возникновении нового международного порядка и новых угроз (LDP 1992: 3), политический истеблишмент, особенно связанный с оборонным ведомством страны, продолжал относиться к переменам в России весьма подозрительно и часто критиковал американцев и европейцев за излишний оптимизм и чрезмерный энтузиазм по поводу происходящих в России перемен (см., например, речь замминистра обороны Мияхары в палате представителей, заседание Комитета по национальной безопасности, 14 апреля 1992 года, NDL). Подобный скептицизм проявлялся и в настойчивом нежелании японских политиков оказывать крупномасштабную помощь России, и обосновывалась эта позиция тем, что экономическая помощь не в состоянии изменить русский национальный характер (см., например: Yomiuri Shimbun, 1992). Отказ Ельцина от запланированного первого визита в Японию в качестве президента независимой России в глазах японцев лишь еще раз подтвердил истинность этого социокультурного конструкта. В начале сентября 1992 года Ельцин практически в последнюю минуту отменил свой визит, объяснив это решение «непримиримой позицией Японии по территориальному вопросу» (Nimmo 1994: 149), проявившейся в том, что Япония настояла на включении вопроса о территориальном споре в заявление Большой семерки на Мюнхенском саммите за несколько месяцев до запланированного визита. Отмена визита широко обсуждалась в японской прессе, и многие обозреватели восприняли этот случай как подтверждение того, что русский национальный характер остается важным фактором понимания России. В отличие от американских «пессимистических русофобов», которые доказывали ненормальность России, порой опираясь на квазирелигиозный дискурс (Foglesong 2007: 197), японский нарратив основывался на социокультурном дискурсе «оригинальных форм» (