Так с полминуты молча смотрит Роман на людей, испытующе заглядывает им в лица. А я снимаю микрофон со стойки, поднимаюсь на возвышение к кленовым барабанам, захожу ему за спину и, оказавшись прямо под портретом, начинаю говорить:
— Вы видите: «Дребезги» выступают сегодня без Романа Хмелика. Потому что его нет в живых. Его убили — прошлой ночью. Сначала его посадили на иглу, а потом — стали подмешивать в героин вещество, делающее человека послушным роботом… — Говоря это, я пытаюсь найти внизу человека, к которому я мог бы обращаться (так легче говорить убедительно); мой взгляд двигается по стоящим в передних рядах и вдруг натыкается на знакомое лицо. Томка — Настина сестричка. Милое, совсем юное лицо. Глаза — две сияющие кляксы. Но что-то в них сейчас не так… Ненависть. И тут я понял: она не верит в то, что я говорю, она даже и не слушает; она думает, что мы превратили гибель Рома и Насти в эффектный сценический трюк. И вдруг мне самому начинает так казаться. Я почувствовал, как дрогнул мой голос. Но я заставил себя говорить дальше, отведя взгляд в сторону.
И я подробно изложил всю историю, кроме того, что, грабя, Ром был уже мертвым (это звучало бы уж слишком невероятно), и закончил так:
— Я думаю, мы должны уничтожить этот прибор и эту лабораторию, пока зараза не распространилась. Мы должны отомстить за Романа. «Вместе мы — монстры, мы — сверхчеловеки», — пел он. Он верил вам.
В этот момент погасли прожектора, и все увидели, что нижний край портрета лижут язычки жадного пламени. В их неровном свете лица зрителей, тех, кто поближе к подмосткам, вдруг кажутся мне полными понимания, доверия и решимости. Клен, Эдик и Джим уже держали в руках по факелу, запаленному от пылающего портрета. Я спустился к краю сцены и вновь обратился к людям:
— Мы зажгли эти факелы от его огня. И мы поведем вас. Вы готовы?
Пауза. Она длится долго. Слишком долго. Пламя охватывает уже всю нижнюю часть портрета. От температуры картон коробится, и черты Рома искажаются до неузнаваемости. Улыбку сменяет жуткая гримаса боли. Вдруг плотину тягостной тишины взламывает крик: «Что он нам лапшу на уши вешает?! Играют пусть!»
В ответ раздается одобрительный ропот, но кто-то, перекрывая его, громко произносит: «Да вы что, не видите — не врет он». Кто-то поддержал: «Пойдем с ними. Разберемся…» «Пусть менты разбираются, а мы-то причем?» — слышится с другой стороны, и все тонет в лавине выкриков, в которой можно разобрать лишь отдельные фразы: «Деньги-то мы за что платили?», «Пустите меня к ним!..», «Хватит нам политики, пойте, давайте!»…