.
Мышление Горбачева казалось столь исключительно возвышенным, что впору было предположить, что за ним (или рядом с ним) скрывалось нечто другое. Левек не в силах поверить, что в 1987 и 1988 годах Горбачев руководствовался “только или прежде всего ‘красотой принципа’”, тем самым нанося вред своему делу “как раз в тот момент”, когда оно “приближалось к важному поворотному пункту”[1332]. Грачев полагал, что уверенность Горбачева в том, что успех гарантирован, служила ему “оправданием за бездействие в Восточной Европе”, позволяя “избегать необходимости” вырабатывать и применять “конкретную программу” для продвижения реформ в этом регионе[1333]. Но если это так, почему же он стремился избежать этой необходимости? Одна из причин – экономическая: поддерживать восточноевропейские режимы стало очень уж накладно. Советскому Союзу больше не по карману было поставлять союзникам дешевую нефть (получалось не менее 100 миллионов тонн за пятилетку – по ценам в 4–5 раз ниже мировых рыночных), тем более что мировые цены на нефть рухнули. “Мы должны в первую очередь заботиться о нашем народе”, – заявил Горбачев членам Политбюро 18 марта 1988 года. Хотя, как позднее отмечал Шахназаров, “несмотря на идеологию и на присутствие в этих странах советских войск, наше влияние на 90 % основывалось на экономических связях”[1334].
Другая причина “невмешательства” в дела Восточной Европы крылась в кремлевской политике. Пока Горбачев встречал сопротивление (и тайное, и открытое) со стороны Лигачева и других консерваторов из Политбюро, – как случилось, например, в случае письма Нины Андреевой, – ему не хотелось лишний раз озлоблять их, навязывая Восточной Европе те же реформы, которым они противились дома. В 1987 году, когда Мусатов и другие чиновники ЦК высказались за продвижение реформ в соцстранах, в ответ они услышали, что сейчас не время “открывать новый фронт в битве с консерваторами” у себя в стране[1335].
Помимо экономических и политических причин, имелись и личные мотивы. Например, за возраставшей уверенностью Горбачева в том, что все будет хорошо и без его прямого вмешательства, скрывалась пропорционально возраставшая неуверенность – и в делах Восточной Европы, и в достижениях самого СССР. Разумеется, он никогда не признавался в этом открыто своим товарищам по Политбюро. И все же его мысли выдавало вроде бы шутливое объяснение, почему он не заставляет чехов следовать примеру Москвы: “Боже упаси, еще не хватало нам соваться со своими путаными мыслями по поводу их перестройки. Так можно все испортить”