Туман везде, из крайних ответвлений для сливов, между верховьем и низовьем перетекающей воды, где утратив свою чистоту, он окружал остров и сушил кожу.
И мимо проплывавшие выжившие иль странники лишь слышали тягучий скрип, а увидав цепи в форме костей, быстро угребали прочь, назвав остров проклятым.
Отчасти они были правы.
Отчасти.
Когда мелкая черная изморозь покрывала оконные рамы, туман оседал на реях и плыл сквозь затонувшие у острова останки кораблей.
Люди по — богаче, что жили в «шпилях», утром выглядывая из окна, смотрели вниз и чувствовали себя в парящей башне, слегка покачивающейся от ветра, и одновременно отделенной от земли будто они в кабинке воздушного шара, рассекаемого чередой туч.
В самой башне-маяке, выступавшей соединительным стержнем для цепей, крытой свинцом и напоминающей древнюю заставу, сидел верховный канцлер.
Он ненавидел свою работу, и ненавидел тех людей, которые приходили к нему за советами, чтобы он помог им солгать, дал оправдание их словам и действиям, «благородным», с их точки зрения, поступкам. А с ними и возжелавшие перевестись из разряда «нищенствующего сословия» — дворянства в дворцовую прислугу Остермола. Так и клянчили благодарственное письмо канцлера «за хорошую службу».
«Каждый день, каждый день одно и тоже» — размышлял верховный канцлер. Он заходит утром в приемную, попутно здороваясь со своим помощником — Анито, и с его другом — судьей Искандером, после чего просит чашку топленого молока и горсть бог откуда знает взятого чая иса для лечения своей болезни. На подносе приволакивают фарфоровую чашку с золотой каймой, он доливает кипятка и закрывается в своем кабинете, где за тяжелыми чугунными дверьми, за массивными ставнями ему поручено разбирать чужие судьбы, слушать чужие сплетни и пытаться понять чужую горечь, порой оказавшуюся сладче меда. Судорога пробежала по лицу. Канцлер откинулся на спинку кресла, по щеке стекла слюна, кою тут же вытер бархатным платком подбежавший Анито. Старые шрамы давали о себе знать. Затылок лег на жесткий валик, и он оторвался от надоедливых бумажек. Но время подниматься с приемной в рабочий кабинет.
Этот вечный нескончаемый туман всегда действовал на верховного канцлера успокаивающе.
С его и без того не отличавшимся остротой зрением, он в непроглядной стене пара чувствовал себя обычным, не выделяясь среди других, и преимущества здорового глаза, коими его дразнили до почина на государство утрачивали остроту.
А, лестница! С его то спиной! И кто надоумил разместить апартаменты и служебные помещения у верхушки башни! Он вцепился в двойные овальные поручни. Вставки из дуба не забыли, а лифт забыли! По лестнице могли разъехаться груженые повозки, а он с час упражняется в беге от пролета до пролета.