В раздевалке женщины приводили в порядок прически, косметику, надевали вечерние туфли. Украдкой наблюдали друг друга. Открывались и закрывались сумочки, пудреницы, футлярчики с губной помадой, мелькали флакончики духов. Мужчины закуривали сигареты, поправляли галстуки, обменивались приветствиями, негромко, застенчиво сморкались. Кто-то бросил первые монеты в аттракционы-автоматы, и они с грохотом заработали. К единственному телефону тотчас выстроилась очередь. Выстроилась очередь на прием и к директору клуба — просьбы, обиды, претензии.
Сбоку от широкой лестницы, ведущей в зрительный зал, был сделан из дерева скат с бортиками. Остался от детского зимнего утренника. Поэт Вася Мезенцев стремительно съехал по деревянной дорожке, упал на ковер. Оказался у ног поэтессы Нади Чарушиной. Она была в узком платье с узкими рукавами, которые до половины прикрывали пальцы. Курила сигарету в мундштуке. Кто-то сказал Чарушиной, глядя на Мезенцева, лежащего на ковре:
— Берегитесь, Надя! Вася Мезенцев улыбается, а это опасно.
Вася, приподнявшись на ковре, тут же прочитал:
— Я ранен вашими стихами, а может, наповал убит, но берегитесь, дорогая, найдется и на вас пиит.
Мезенцев всегда радостно улыбается. Его все любили, и он всех любил. Писал басни, пародии, шутки, эпиграммы. Чарушина неоднократно попадала в его эпиграммы и пародии.
Писатель Артем Николаевич Йорданов беседовал со Львом Ивановичем Астаховым, другом со студенческих лет. Вскоре к ним подсоединился Глеб Оскарович Пытель, старейший драматург. Классик. Родина его Белоруссия, крестьянская Витебщина, как он сам говорил. Был он в нелепой шерстяной кофте цвета пенькового каната и в светлых, не по сезону, полосатых брюках. Его внешний вид отпугивал от него незнакомых людей и доставлял радость Васе Мезенцеву.
У колонны равнодушно застыл Вадим Ситников, писатель, одногодок Нади Чарушиной, небритый, заросший, в давно потерявшем свой первоначальный вид замшевом пиджаке. Но рубашка, которая проглядывала в вырезе пиджака, была свежей, с тщательно отглаженным воротником. Галстук, конечно, отсутствовал. Вадим Ситников поджидал девушку, приглашенную им на сегодняшний вечер.
— Несчастные и никчемные, — сердито сказал Пытель, показывая на Вадима и Надю. Надя застыла у другой колонны.
— Почему? — спросил Астахов.
— Кто постоянно болтается в клубе, будет никчемным для литературы. Умственно недомогающим. Уверяю вас.
— Молоды, — примирительно сказал Йорданов.
— В литературе возраста нет.
Виталий Лощин, который это слышал, сумел бы возразить живому классику, но он понимал, что его время для таких ответов еще впереди. Тем более прямо на стенах клуба, в кофейном зале, есть много на этот счет забавных строчек, написанных поэтами, тоже теперь, кстати, классиками, например: «Если клуб тебе надоел, значит, и клубу ты надоел». Очень справедливо.